Французский сезон Катеньки Арсаньевой

И эти слова стали для меня самым лучшим приветом от этого удивительного человека, с которым на несколько дней свела нас судьба и так неожиданно разлучила.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

— Не думаю, что губернатор настолько нас ненавидит, что устроил всю эту обструкцию лишь ради удовольствия насолить нам с вами, Екатерина Алексеевна, — размышлял Петр Анатольевич через пару дней, лежа в кровати, но уже явно пошедший на поправку и по этой причине вернувший себе часть былого красноречия.

Взявши на себя обязанности сестры милосердия, я второй день практически не покидала его дом, приходя ранним утром и уходя только на ночь.

И все это время с небольшими перерывами на сон, перевязки и прием пищи мы с ним вспоминали Дюма, его неожиданный отъезд и причины, этот отъезд ускорившие.

— Хотя наивно было бы предполагать, что после того, как мы испортили жизнь его друзьям, изрядно подмочили его собственную репутацию, уже не говоря о том, что лишили его большей части незаконных доходов, то есть сделали его губернаторскую жизнь немного менее сытой и безмятежной, чем она была до нашего в нее вмешательства — после всего этого он оставит это дело без последствий. Лично для меня вопрос заключался лишь в том, каким именно способом он нам отомстит. И то, что до сих пор он этого не сделал, говорит лишь о том, что он не законченный идиот, и соблюдает элементарную осторожность…

— Вам пора принимать лекарство, — голосом благоразумия прозвучали мои слова, оборвавшие этот монолог на полуслове.

— Видел бы меня Дюма, — вздохнул Петр Анатольевич, высыпая на язык порошок и запивая его водой. — Он перестал бы меня уважать, и не подал бы руки при встрече. Его лекарства мне нравились больше.

— У вас в отличие от Дюма — далеко не богатырское здоровье, а потому его методы самолечения вам не подходят.

— Зато я моложе, — не совсем к месту заявил Петр.

— И красивее, — добавила я, заметив, что он с интересом разглядывает в зеркале свою изрядно поправившуюся за эти дни физиономию. — Но если пролежите в койке еще несколько дней, то сможете составить господину Дюма конкуренцию не только в смысле красноречия, но и телосложения тоже.

— Бедный Дюма, — вздохнул Петр анатольевич, — каково-то ему сейчас в калмыцких степях? Ведь, кажется, туда он отправился из Саратова?

— Думаю, не хуже, чем в любом другом месте. Господин Дюма при всей его привередливости, умеет довольствоваться малым и не делать трагедии из некоторых бытовых неудобств.

— По-моему, это вы, а не Шурочка влюблены в него, как кошка. Иначе почему я вторые сутки слышу о нем исключительно восторженные отзывы? Мне еще никого не ставили в пример так часто и по любому поводу. Еще немного, и я его возненавижу, как ненавидят своих примерных товарищей нерадивые гимназисты, если их родители чересчур часто ставят тех им в пример.

— Дюма в этом во всяком случае не виноват. И если вам так необходимо на ком-то сорвать вашу злость, то я для этого — просто-таки идеальный объект. Терпеливый и безропотный.

— Ангел во плоти, а не женщина, — не без иронии подтвердил Петр.

— Ангел — не ангел, но терпения, чтобы вытащить вас с того света, мне, похоже, хватило.

Как у всех выздоравливающих, характер у Петра Анатольевича в последнее испортился, и в подобных этой перепалках мы коротали с ним долгие часы.

И все потому, что ничем другим заняться пока не имели возможности.

Еще в конце первого дня мы отказались от попыток понять ту версию Дюма, в соответствии которой действительности он пытался убедить меня в свой предпоследний вечер пребывания в нашем городе. И несмотря на то, что прочитали процитированный им отрывок из Мишле раз десять и знали его наизусть, так и не поняли, какое отношение все это имело к Косте Лобанову. Именно поэтому до поры и прекратили эти бессмысленные попытки.

И то, что Петр Анатольевич снова заговорил на эту тему, скорее удивило, чем обрадовало меня.

— А, может быть, он имел в виду не самого Константина, а его сестру? — спросил Петр Анатольевич с сомнением.

— Осмелюсь напомнить вам, что она монахиня, — возразила ему я. — И как бы нам не претила личность настоятельницы монастыря, в котором проживает эта персона, предположить, что под его крышей совершаются вакханалии…

— Я понимаю всю сомнительность подобного предположения, но вы же согласны, что именно по ее приказу меня чуть было не убили, а чем данный грех хуже греха прелюбодеяния?

— Я уже говорила вам, что и в ее участии в покушении на вашу драгоценную жизнь до сих пор не уверена.

— Но что же в таком случае она делала в коляске рядом с моим домом? И тем более на пожаре?

— Не знаю, — вздохнула я устало, поскольку разговор этот в точности повторял вчерашний, и скорее всего должен был закончиться так же, как и тот — то есть ничем.

— Но если предположить, что сестра Манефа, узнав о грешной жизни своего далекого родственника, попыталась спасти его душу любыми средствами, вплоть до физического уничтожения источника и причины всех бед — его земного тела?