Французский сезон Катеньки Арсаньевой

— Павел Игнатьевич был у него и передал распоряжение губернатора.

— Едем, — произнесла я решительно и, позвав Алену, велела Степану подавать лошадей. — Он еще у Сервье?

— Был там…

Через полчаса мы были у Дюма.

— В чем дело? — бросилась я к нему. — В чем вас обвиняют?

Выражение лица Дюма вполне соответствовало хмурому осеннему утру, хотя он и старался выглядеть беззаботным и даже веселым.

— Это черт знает что. Не жалуют меня ваши губернаторы, московский не скрывал радости в день моего отъезда, а ваш и того хуже…

— Но в чем причина? — нетерпеливо повторила я.

— Донос, — произнес он по-русски, и это совершенно российское слово в его устах прозвучало настолько страшно, что мне стало не по себе.

— Господи, — перекрестилась я, — но вы же ничего такого…

— Да, — подтвердил он, — и Павел Игнатьевич, думаю, в этом не сомневается. Однако… — он развел руками и грустно покачал головой, — у меня нет никакой возможности опротестовать его приказ.

И Дюма в нескольких словах пересказал мне их разговор.

— Чем вы ее так обидели? — спросил он Дюма «неофициальным» голосом, после того, как исполнил свои обязанности, передав ему распоряжение губернатора.

— Кого? — не понял француз.

— Настоятельницу монастыря, — пожал плечами Павел Игнатьевич, — черт меня дернул вас туда послать…

— Так это ее я должен благодарить…

— Да, — неохотно подтвердил полицмейстер. — Она упрекает вас во всех смертных грехах. Вы что — на самом деле заигрывали там с монашками в пьяном виде?

— Я похож на сумасшедшего? — ответил Дюма вопросом на вопрос.

— Но чем же вы ее так разозлили?

Услышав все это, я бросилась к выходу.

— Куда вы? — остановил меня Дюма.

— К Павлу Игнатьевичу. Я этого так не оставлю… Это, наконец, позор. Я напишу в столичные газеты…

Дюма взял меня за руку, серьезно посмотрел в глаза и тихо сказал:

— Не стоит. Мне это уже не поможет, а вам повредит. Про вас там тоже много чего написано. Насколько я понимаю, у вас с губернатором не самые лучшие отношения?

Что я ему на это могла ответить? Не просто не самые лучшие, а отвратительные. А лучше сказать — никакие. Потому что начиная с прошлого года я решила вычеркнуть из своей жизни этого человека, если уж не имею возможности посадить его на скамью подсудимых. Хотя оснований для этого было — хоть отбавляй.

Если кто-то из вас не читал ранних романов Екатерины Алексеевны, то настоятельно рекомендую вам это сделать. Потому что многое тогда и в этом и в более поздних романах восприниматься вами совершенно по-другому. Например вы узнаете, за что ее так люто ненавидел (а именно это чувство он испытывал к этой очаровательной женщине) саратовский губернатор. И многое другое. А лучше всего — читайте все подряд, принадлежащее ее перу. Все, что найдете на книжных прилавках. Поскольку ее романы настолько переплетены между собой, что только прочитав их все, можно понять каждый из них в полной мере.

— У нас с ним старые счеты, — процедила я сквозь зубы, и… к Павлу Игнатьевичу не поехала. Понимая, что этим ничего не исправлю, а лишь усугублю ситуацию. — Когда вы уезжаете?

— Через… — Дюма достал из кармана часы, — уже через два часа. Поэтому нужно поторопиться, чтобы меня не упрекнули в том, что я специально опоздал на пароход.

— Вы заедете к Петру Анатольевичу?

— Разумеется. И знаете что? — он снова нахмурился. — Давайте встретимся у него… — он снова посмотрел на часы, — да, ровно через полтора часа. Я дал слово Павлу Игнатьевичу… И у него на самом деле могут быть неприятности…

Я не совсем поняла, какое обещание он дал полицмейстеру, но уточнять не стала.

— Хорошо. — просто ответила я. — Мы будем ждать вас у него дома, а потом проводим на пароход.

— Прекрасно. А я пока уложу вещи и попрощаюсь со своей соотечественницей. Никак не могу сообразить, куда я задевал свою шляпу?

Через десять минут я все это рассказывала Петру Анатольевичу, а он слушал меня с хмурым видом и курил одну папироску за другой.

Шурочка все это время сидела, опустив глаза на пол. И выражение ее лица красноречиво свидетельствовало — несчастнее моей подруги не было в этот день человека в Саратове.

Петра Анатольевича эти новости настолько потрясли, что вопреки обыкновению он ни словом на них не откликнулся, только еще больше побледнел и отвернулся к стене. И пролежал таким образом до самого приезда Дюма.

Что-то задержало того больше обещанного времени, и в результате на все про все у нас оставалась буквально пара минут. Мужчины молча пожали друг другу руки и крепко обнялись, а Шурочка снова расплакалась.

А потом мы с ней провожали Дюма на пароход. И долго махали ему вслед, до тех пор, пока судно не растворилось в тумане. А лишь только это произошло, начался дождь, который, не прекращаясь, лил до самого утра, словно оплакивая вместе с Шурочкой ее несчастье.

Через несколько лет ко мне в руки попали его путевые заметки, в которых эти события описаны с мужественной лаконичностью:

«В восемь часов вечера мы покинули новых друзей, которые, уверен, сохранили воспоминание обо мне так же, как и я до сих пор помню о них».