Французский сезон Катеньки Арсаньевой

— Да, хотя и не понимаю, к чему вы ведете…

— Сейчас поймете. В свое время я заинтересовался историей этой секты, потому что никак не мог себе представить, чтобы человек по доброй воле позволил бы произвести над собой подобную операцию. И по этой причине познакомился с историей раскольничества в вашей стране. Вы знаете, сколько В России раскольников?

Я в отличие от Дюма этими вопросами не интересовалась, поэтому лишь пожала плечами в ответ на его вопрос.

— Так я вам скажу. Официально — пять миллионов, а в действительности их более одиннадцати миллионов. Как видите, предмет стоит того, чтобы о нем поговорить подробнее, тем более что раскольники, число которых день ото дня растет, на мой взгляд, призваны сыграть в будущем определенную общественную роль.

— Возможно. То есть наверняка вы правы, но при чем тут Костя лобанов? Вы думаете, он был скопцом?

— Вряд ли. Хотя и это не исключено.

Представив себе такую нелепицу, я не смогла удержаться от недоверчивой улыбки.

— Я сказал, что не исключаю такой возможности, но скорее склонен считать его членом другой, прямо противоположной скопцам секты, поэтому и привел вам в пример случай, описанный Мишле. Раскольники разделяются на ряд совершенно отличных друг от друга сект, впадающих в совершенно невероятные и с точки зрения нормального человека абсурдные идеи. Секта скопцов — наиболее нелепая и, можно сказать, наиболее ужасная из этих сект. Хотя, что считать ужасным… — он задумался и некоторое время смотрел на пламя камина, — …это еще вопрос.

— Но, насколько я поняла, Мишле в своей книге имеет в виду античные вакханалии, а отнюдь не раскольников…

— Мне кажется, что дело не в названии, а в сути явления. Не думаю, что готов объяснить причину его живучести, но готов ручаться, что явление это, как его ни назови, переживет нас с вами, как уже пережило несколько сотен поколений людей. И в наше время десятки и сотни тысяч людей находят удовлетворение в столь чудовищных ритуалах, что в них трудно, почти невозможно поверить…

— Но я не понимаю, почему… — Не торопитесь меня опровергать, — волевым жестом поднял перед собой ладонь Дюма. — Я не хочу, чтобы вы поверили мне на слово. Тем более, что время позднее, а у нас с вами был тяжелый день… Единственное, о чем я вас прошу — подумать над моими словами. А завтра мы встретимся и обсудим это втроем.

С этими словами он встал с кресла и стал прощаться.

— Надеюсь, что Пьер в состоянии будет меня выслушать.

— Как он там?

— Был почти здоров, и я еле уговорил его заснуть пару часов назад.

— Может быть, лучше отложить этот разговор до утра?

Дюма посмотрел на меня внимательно, немного подумал, после чего неуверенно произнес:

— Может быть… Хотя мне и не хотелось бы откладывать этого дела. Что-то мне подсказывает, что… Впрочем не знаю.

Он пожал плечами и стал спускаться по лестнице.

Усомнившись в своей гениальной интуиции, Дюма так и не решился в тот вечер побеспокоить Петра Анатольевича и, выйдя от меня, сразу же направился домой.

И благодаря этому не успел не только рассказать ему свою теорию, но и увиделся только раз, да и то мельком, заглянув к нему перед отъездом по дороге на пароход.

Вы удивлены? В таком случае можете себе представить мое состояние, когда на следующий день Шурочка ворвалась ко мне в дом со слезами на глазах.

— Катенька, милая моя, сделай что-нибудь, — причитала она, а я по обыкновению поспешила над ней подшутить, не слишком доверяя серьезности ее страданий:

— Ну, что еще с тобой стряслось? Ты разлюбила своего француза?

— Как ты можешь? — испуганно вскинула она на меня свои заплаканные глаза. — Когда ЕГО выдворяют из Саратова.

И не столько ее вид, сколько именно это не Шурочкино, бесцеремонно-административное слово заставило меня отнестись к ее горю всерьез:

— Кого выдворяют? За что? Ничего не понимаю.

— Я сама ничего не понимаю, — всхлипывая, ответила она. — Сегодня я решилась навестить мсье Александра и взять у него автограф. Мне только вчера пришло это в голову… Представляешь, «Граф Монте-Кристо» с автографом автора. Я об этом и мечтать не смела, поэтому мне и не пришло это в голову. — Она снова горько всхлипнула, как ребенок, и некоторое время не могла выговорить ни слова.

— Ну же, Шурочка, я тебя умоляю… — попросила я ее успокоиться.

— Ну, вот… — сглотнула она слезу. — Прихожу я к нему, а там переполох. Мадам Сервье в слезах собирает его вещи и помогает укладываться. Я ничего не могу понять, протягиваю ему роман, и прошу написать несколько строк. И вот смотри, что он мне написал.

Она протянула мне книгу, раскрытую на титульном листе, где крупным размашистым почерком Дюма было написано:

«… Человек, хорошо знающий Россию, в конце концов добивается поставленной цели. Просто дорога к ней здесь чуть более длинная и ухабистая — вот и вся разница…»

И едва я прочитала эти слова, как новый поток искренних Шурочкиных слез обрушился на меня, словно водопад:

— А потом сказал мне, что ему дали несколько часов на сборы, и что он уже сегодня… должен покинуть наш го-о-род, — последние слова она скорее прорыдала, чем проговорила.

— Но почему?