Французский сезон Катеньки Арсаньевой

— Такое возможно, — подтвердила я, — но при одном условии — если она фанатичка. Но оснований для подобного утверждения у нас нет.

— Так же, как и для утверждения, что она таковой не является.

— Вам не кажется, что мы с вами ходим по кругу? Те же слова вы говорили мне вчера, и я даже могу напомнить, что я вам на них ответила.

— Я и сам это помню, — вздохнул Петр Анатольевич и неожиданно взорвался:

— Но ведь не мог же он предположить такое безо всяких на то оснований! Он же не сумасшедший.

— Он — нет, но мы — рискуем стать таковыми, если не прекратим этого разговора.

— И не подумаю. Мы наверняка что-то упустили. Он — гений, не забывайте об этом. А гении ошибаются чрезвычайно редко.

— Ну, хорошо, — не стала я возражать еще слабому Петру, боясь за его здоровье. Вчерашний мой отказ говорить на эту тему закончился его обмороком. — Давайте еще раз все обсудим, хотя, честно говоря, мне это кажется совершенно бессмысленным. Но при одном условии — размышлять на этот раз будете вы, а я возьму на себя роль адвоката дьявола, то есть буду ловить вас на противоречиях и несообразностях.

— Дьяволом вы называете сестру Манефу?

— Не цепляйтесь к словам. Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.

— И все же… Разве Манефа не вызывает у вас подозрений?

— Вызывает, но почти в той же мере, что и все остальные жители города, во всяком случае — те из них, что присутствовали на пожаре. У нас нет ни одного прямого доказательства ее вины…

— А вот с этим я категорически не согласен. и только моя вчерашняя слабость не позволила мне доказать вам это с присущей мне убедительностью.

— Вот как?

— Ну, посудите сами. Эта странная женщина — непременная участница или причина нескольких явлений, что мы с вами несколько дней тому назад поименовали как странные. И эти явления таковыми и останутся, если мы не сумеем докопаться до истинного лица этой смиренницы, а не той маски, что она демонстрирует миру. Мне с юности не нравились постные физиономии, и с каждым годом я все более убеждаюсь, что их обладатели за небольшим исключением — редкостные подлецы. И наоборот, чем приятнее и благороднее человек, тем чаще на его лице играет беззаботная улыбка.

— Весьма сомнительный аргумент, если не откровенная натяжка, — скривилась я.

— Согласен, но еще недавно вы не пренебрегали такими понятиями, как интуиция и чутье. Что изменилось с тех пор? Или причина в том, что на этот раз осенило не вас, а кого-то другого?

— Этот ваш пассаж я могла бы расценить как прямое оскорбление, но не стану этого делать по единственной причине.

— По какой же — если не секрет?

— Никакого секрета тут нет. Исходя из принципа, позаимствованного человеком у животных.

— Какого?

— Того самого, рассчитывая на который, смышленая собачонка, задрав лапки, пластается по земле у ног более сильного противника — лежачего и больного не бьют.

— С вами невозможно сегодня разговаривать.

— Ну, простите меня. Я действительно склонна нынче говорить гадости. И могу объяснить это лишь одним — мы снова зашли в тупик, а этого положения я не выношу.

— Но ведь именно это я и пытаюсь сделать — выбраться из столь нелюбимого вами положения. И вместо благодарности получаю от вас одни лишь колкости в ответ.

— Я уже призналась вам, что сегодня невыносима…

— Но, Катенька, почему вы с таким упорством не хотите замечать очевидного?

— То же самое говорил мне в тот вечер и Дюма, — нехотя призналась я.

— Вот видите, — обрадовался Петр.

— Но это еще не означает, что я готова признать поражение.

— Не поражение, дорогая моя, ни в коем случае. Человек, имеющий смелость признать свою ошибку — это скорее победитель.

— Допустим, но в чем вы хотите заставить меня признаться?

— В том, что вы любыми путями стараетесь не допустить нашу с Дюма правоту.

— Вашу с Дюма? — удивилась я.

— Хорошо, я тут действительно ни при чем, но в отличие от вас хотя бы пытаюсь найти аргументы и факты, натолкнувшие нашего друга на эту мысль, а вы — наоборот.

— И вы полагаете, что я делаю это специально?

— Не думаю. Но тем не менее — все ваши действия выглядят так, словно вы боитесь, что он окажется прав. И не позволяете себе допустить этого даже на секунду.

— А может быть, мне устраниться на время, чтобы не мешать вам, а? А вы тем временем все расследуете, а потом расскажете мне в популярной форме…

— Я так и знал, что вы обидитесь.

— А что еще прикажете делать в этой ситуации?

Петр Анатольевич был не прав. И поэтому мы в конце концов поссорились.

Но эта ссора послужила в конечном итоге на благо нашему расследованию. В каком-то смысле она была нам даже необходима, хотя бы для того, чтобы на время развести нас в разные стороны и позволить сосредоточиться и не отвлекаться по пустякам.