Французское наследство

Зажили они вполне счастливо. Надеялись, что вскоре и ребенка родят, но Елена никак не беременела. Годы шли, она оббегала всех возможных специалистов, прошла несколько курсов лечения, но ничего не помогало. Василий её не упрекал, был тактичен и утешал, как мог. Но Елена видела, как хочется ему малыша, чтобы играть с ним, читать на ночь сказки и водить по воскресеньям в зоопарк. Начала бояться, что найдет муж себе другую женщину, которая сможет подарить ему долгожданного наследника. Так что когда Василий однажды намекнул, что раз такое дело, не стоит ли подумать об усыновлении ребенка из детского дома, она даже обрадовалась. И тут сердце обожгло воспоминание о крошечном сморщенном личике с синюшными губками и раскосыми щелками глаз.

Елена пообещала Василию навести справки о возможности усыновления, и бросилась по знакомым. Вот когда ей пригодились связи среди медиков. Всеми правдами и неправдами, она раздобыла сведения о мальчике, оставленном ею пять лет назад, узнала, что назвали его Мишей Ивановым, что живет он в детском доме номер три, и помчалась туда.

Так страшно ей никогда в жизни не было. Помня об ужасных вещах, которые сулили её ребенку педиатры и невропатологи, она ожидала увидеть чуть ли не олигофрена. К ней вывели худенького и большеглазого малыша со сломанным пластмассовым паровозиком в руках. «Здр-равствуйте, — сказал Миша, старательно раскатывая букву «р», и она увидела, что глаза у него серо-голубые, грустные и доверчивые. Елена провела с мальчиком два часа и убедилась, что он нисколько не отстает в умственном развитии, только очень… не то что забит, просто зажат каким-то почти взрослым пониманием своей ненужности в этом мире. Господи, что она натворила! Как могла, почему поверила вот так, сходу, что её ребенок родился неполноценным?

Именно тогда она решила, что вернет сына во что бы то ни стало. Даже если Василий не одобрит её решения. Но муж, увидев Мишу, улыбнулся и сказал, что малыш славный, и раз завоевал её сердце, то так тому и быть. Если бы он знал… Но признаться она так и не решилась.

Самым сложным оказалось оформить усыновление так, чтобы не всплыла старая история об отказе от ребенка. Посвящена в неё была только директор детского дома, и нервы Елене она потрепала изрядно. Но, в конце концов, все закончилось, и у Миши появились папа и мама, новая фамилия, собственная светлая комната, собственные игрушки и книжки с картинками.

Дальше все было, как у многих детей — походы в цирк, лето на даче, любящие родители и даже подаренная на день рождения собака, смешной кудрявый пудель Тошка. Миша научился звонко смеяться и уже не вздрагивал, когда его неожиданно окликали по имени.

Но память о детском доме осталась. Он часто просыпался ночью и подолгу лежал, вслушиваясь в сонную тишину квартиры, думал о том, что на самом деле он тут — чужой. И все это должно было бы принадлежать кому-то другому, а ему просто повезло, что тот, другой не родился. А если бы родился, то Миша по-прежнему жил бы в детском доме, никому не нужный. Так он и рос с этой мыслью.

В школе он учился хорошо, но больше учебы его интересовал школьный театр. Там он мог примерять на себя разные маски и судьбы, там его постоянные сомнения в праве на место под солнцем отступали и сменялись уверенностью в себе. Он нашел этому название: «дурачить мир». Уже в седьмом классе он решил, что поступит в театральный институт и станет артистом.

Елена заболела, когда Мише было пятнадцать лет. Свой диагноз и отпущенный срок она знала. Никаких надежд не было — метастазы распространялись стремительно, операция ничего не дала. За неделю до смерти она призналась сыну во всем: в том, что оставила его крошечным в роддоме, что скрыла правду от Василия. Просила ничего ему не говорить. Она хотела остаться в памяти Миши не приемной, а настоящей матерью, хотела покаяться в самом страшном своем грехе.

Слова матери произвели на мальчика оглушающий эффект. Оказывается, он не случайный приемыш, и не нужно было годами изводить себя мыслями о том, что его приютили из милости, и он занимает не своё место в этой семье. Если бы он знал… Не пришлось бы ему мучиться догадками о том, кем была женщина, благодаря которой он появился на свет, и которая безжалостно оставила его одного в равнодушном мире. Вот она, исхудавшая до неузнаваемости, лежит в постели и едва слышным шепотом умоляет сына простить её. Простить? А что ему остается? Она снова покидает его, на этот раз — навсегда.

В ту ночь он впервые плакал по-настоящему — взрослыми, злыми и горькими слезами. И пытался простить мать не только на словах, которые он нашел для неё днем.