«Французы полезные и вредные». Надзор за иностранцами в России при Николае I

Во Франции никто не обратил ни малейшего внимания на это странное происшествие. Газеты, более других склонные отвечать на иностранные провокации, поместили документ, о котором идет речь, без всяких комментариев, и он произвел такое ничтожное действие, что я сам не знал о его существовании до того, как получил вашу депешу. Император Николай издавна обладает привилегией, унаследованной, кажется, от некоторых его предшественников, – а именно привилегией говорить и делать вещи, из ряда вон выходящие, не привлекая к ним большего внимания. Надо думать, он был сильно чем-то развлечен, если не отдал себе отчета в том, насколько странно затягивать победную песнь на поле беспримерного поражения, если не вспомнил, что по меньшей мере половина той армии, чей разгром он празднует, принадлежала державам, которые он безусловно не желал оскорбить, если он забыл, что говорит в присутствии своего зятя, чей отец не раз успешно отражал во время отступления из Москвы атаки русской армии.

Зять императора – герцог Лейхтенбергский, в июле 1839 года, накануне празднования 25-летия Бородинского сражения, женившийся на дочери Николая I, великой княжне Марии Николаевне; его отец, Евгений де Богарне, пасынок Наполеона, в ходе кампании 1812 года командовал 4-м пехотным корпусом Великой армии.

В 1839 году не заметить антифранцузской направленности устроенного императором торжества было невозможно; в 1834 году эта направленность была еще не так очевидна, но повышенная чувствительность Мезона, объяснявшаяся и его биографическими обстоятельствами (он двадцать лет назад входил в число тех самых торжествующих, а затем побежденных галлов), и сложным положением июльской Франции на политической сцене, позволила ему уже в 1834 году разглядеть эту вторую, воинственную и антифранцузскую символику колонны.

Что же касается императора, то он, когда отрицал подобную интерпретацию колонны, явно лукавил; само приглашение прусских ветеранов свидетельствует о том, что он прекрасно сознавал, каким именно событиям ставит памятник. Впрочем, если Николай и хотел воздвижением колонны напомнить французам об их поражении двадцатилетней давности, это вовсе не мешало ему восхищаться военным гением и военными подвигами Наполеона (о его восторженном отношении к французскому императору и французской армии уже шла речь в главе второй, с. 125–127). Мезон это хорошо сознавал и до конца своего пребывания на посту французского посла в Петербурге (он был отозван в Париж в начале 1835 года, а 30 апреля 1835 года назначен военным министром) продолжал делать ставку именно на эти симпатии Николая I, надеясь использовать их для укрепления отношений между июльской Францией и Россией. 28 декабря 1834 года, отправляя донесение королю Луи-Филиппу с бывшим офицером наполеоновской армии художником Жаном-Шарлем Ланглуа, Мезон докладывал:

Г-н Ланглуа недавно был осыпан милостями Императора Николая. Не приберу слов, чтобы описать, как сильно сей Государь был тронут поднесенным ему г-ном Ланглуа портретом алжирки. Великолепная табакерка с шифром Его Императорского Величества послужила доказательством Высочайшего одобрения ‹…› Сей поступок старого воина, сражавшегося в рядах императорской армии, Его Величеству чрезвычайно польстил и произвел на него действие наилучшее. Дело это, конечно, невеликое, но на расположение сего Государя влияние оказать не преминет.