Фрейлина императрицы

— Да очень просто. Ухвати это ее Михайло, коли она приедет, да и отдуй… или хоть выпори. Что же она сделает? Кому она пойдет жаловаться? Царице доложат — так об заклад бьюсь: она только посмеется.

— Да это ты только так, ради смеха, говоришь? — отозвалась Анна каким-то странным голосом.

— Конечно, ради смеха… Не станем же мы ее нарочно заманивать к себе да пороть. Да и ей надо быть о двух головах, чтобы к нам приехать опять… За нас царица и вся Российская империя станет.

Через день или два Карл Самойлович съездил к своей дочери-фрейлине, переговорить с ней.

Софья побывала у императрицы, вышла к отцу и сказала, что государыня знает о приезде старостихи Ростовской, что ей докладывал обо всем граф Сапега.

— Ну, что же она? — спросил Карлус. — Как она это дело обсудит?

— Этого она мне не сказывала, — ответила Софья.

— А говорила ты ей, что старостиха грозится Анну с мужем и детьми взять силой и увезти к себе в кандалах?

— Сказывала.

— Что же царица?

— Она много смеялась…

— Ну, вот! Я тоже говорю! — весело воскликнул Карл Самойлович.

— Спросила я у государыни, опасаться ли тетушке самой за себя и за семью?

— Ну, что же?..

— Государыня опять еще больше, даже до слез, смеялась.

— Ничего она не сказала?

— Нет, сказала: «Ах вы глупые, глупые! Какая-то старостиха приехала да вас напугала… Да вас не только она, а и король польский взять у меня не может».

— Ну вот, ну вот! — весело воскликнул снова Карлус. — И я так-то думал.

Разумеется, весь этот разговор с дочерью Скавронский передал дома сестрам и всей семье.

Не только Анна, но даже Михайло Ефимовский приободрились, смеялись и подшучивали заглазно над старостихой.

— Экая в самом деле дура, — говорил даже Михайло. — Приехала в Петербург — нас стращает. А русскую царицу польским королем испугать хочет… Этакая дура!

VII

Граф Федор Самойлович скучал все более и более. Обстановка Крюйсова дома, казалось, тяготела над ним страшным игом, он томился и чах, даже таял… как говорит народ.

Действительно, прежде Дирих был если не очень плотный и дородный мужик, то все-таки не совсем тощий. Теперь граф Федор Скавронский похудел настолько, что вся семья заметила это, несмотря на то, что видела его всякий день.

— Хворость какая-либо петербургская привязалась к нему! — говорила Христина.

— Это от тоски! Ему Трину жалко, бедному, — говорила Марья. — Выписать бы ее к нему или его отпустить повидаться с ней. За что бедному этак терзаться… Ведь он помрет от жалости своей.

— Это все от пьянства. Он скоро сопьется совсем! — говорили зятья Ефимовский и Генрихов.

— Все это от глупости от его, — говорила Анна. — Дурак он! А дурак и дурацкими болезнями болеет, и дурацкой смертью умирает.

Но Федор Самойлович однажды вдруг перестал пить, повеселел, немного стал опрятнее одеваться, чаще выходил и выезжал из дому и вообще изменился.

Все дети Крюйсова дома дивились, глядя на «дядю Дириха», как привыкли они называть его еще в Риге и в Стрельне.

Один Карл Самойлович, присматриваясь к брату, задумывался и тревожился. Ему показалось, что на бледном и худом лице белобрысого брата было какое-то особенное, будто торжественное выражение, а в белых глазах что-то недоброе.

Федор Самойлович вдобавок положительно избегал взгляда старшего брата, будто боялся его. Можно было поневоле подумать, что у него не чисто на совести.

— Что ты это? — спросил однажды брата Карл Самойлович.

— Что? — ответил Дирих, глядя в сторону.

— Повадка другая… Отскребся, как конь… Жениться, что ли, собрался? Зазноба завелась?

Дирих вздрогнул всем телом, поднял глаза на брата, и взгляд его блеснул яростно и озлобленно, как если б брат сказал ему нечто особенно оскорбительное.

— Чего обиделся? Тебе и вправду жениться бы след. А то этак хуже пропадешь.

Дирих мотнул головой, повернулся к брату спиной и на все его речи о необходимости жениться и начать жить степенно, «по-дворянски», не отвечал ни слова.

Карлус махнул рукой и мысленно прибавил:

«Да что ж мне! Век жили розно. Пускай делает что хочет. Не маленький. Хоть утопися!»

Однажды в Крюйсов дом приехала Софья Карловна и, повидав всю родню, осталась обедать.

Видя, что место дяди, графа Федора Самойловича, осталось незанято, она вспомнила о нем и спросила у матери:

— А что, дядюшка хворает, что ли?

— Нет, — отозвалась мать. — Он сидит у себя в горнице, третий день не выходит, Молчит как убитый и все о чем-то думает.

— О чем ему думать! — резко заметила Анна Самойловна. — Это ему дело не привычное. За него и прежде всегда его Трина думала…

— Не начудил бы он что-нибудь! — сказал Карл Самойлович. — Боюсь я очень, что брат что-то затевает тайно. Не удивил бы он нас.

После обеда Софья пошла к дяде. Дверь его оказалась заперта изнутри. Она постучалась.

— Кто там? — раздался угрюмый голос Дириха.

Софья назвалась… Щелкнул замок, и дверь тотчас же отворилась.

— Ты… Иное дело. Входи, — встретил племянницу граф Федор Самойлович. И, впустив девушку к себе, он снова запер дверь на ключ.

— Не хочу я их видеть. Никого. Они дураки! — сердито прибавил он.

Сев и усадив племянницу, граф тоскливо стал глядеть на нее.