Фрейлина императрицы

— Что же я тогда сказал такого… грубого или дерзкого? Вспомни, скажи…

— Вспомни сам. Я и помнить не хочу, потому что не стоит.

— Я говорил, что если бы ты была моя крепостная, то я бы ни за кого тебя замуж не выдал, а взял бы за себя… Это значит, что ты мне…

— Себе… А не за себя!.. — оборвала его речь Софья.

— Но это значит, что ты мне понравилась. А разве девушке оскорбительно слышать такое. Ты же, наоборот, ответила мне презрительно, что знаешь одного ганца, который много краше и милее меня…

— Мне… Да… Это правда… Это не оскорбление, а правдивое заявление. Ганц для меня — и теперь скажу — краше и много милее пана графа. Это правда!

— Была правда, — с ударением произнес Сапега.

— Была? Как была…

— Ты сказываешь: это правда. Надо сказывать: это была правда.

— Исправляй, пан, свою речь. Чужие речи исправлять уж очень самонадеянно. Я сказала и говорю: это правда!

— Стало быть, надо понимать, что и теперь этот ганц для тебя краше меня… Ну и всех других, стало быть.

Сапега улыбнулся, как бы поймав девушку на противоречии, но тотчас же перестал улыбаться, ибо увидел огненный взор молодой графини Скавронской, гневно и презрительно устремленный на него… Так же точь-в-точь когда-то глянула она на него в горнице постоялого двора.

— Извини, графиня, — заговорил он, — но я никогда не поверю тебе, что теперь для тебя этот пастух так же мил, как был, может быть, тогда, в деревне, в твоем прежнем состоянии…

— Извини, граф, но как был этот пастух для меня краше всех, так и остался…

— Не говори же этого, скрывай… А то над тобой все смеяться станут, — вымолвил Сапега.

— Скрывают только худое, а это не…

— Будут на твой счет злоязычничать.

— Я этого не испугаюсь… — надменно отозвалась Софья.

— Могут ведь подумать, что ты говоришь правду.

Софья с крайним изумлением поглядела на молодого магната.

— Даже не верит! — вдруг прошептала она и тотчас вспомнила невольно, что то же самое восклицание вырвалось у нее когда-то на пороге горницы в Вишках.

Сапега рассмеялся, ибо тоже вспомнил.

— Графиня. Неужели же в самом деле это правда? Побожись… Ведь ты шутишь? — спросил он.

— Незачем божиться. Графу это не нужно и не любопытно.

— Если бы я не был обрученным женихом княжны Марьи Александровны Меншиковой, то мне это было бы очень любопытно и очень нужно знать, — странно выговорил Сапега, не глядя на девушку.

— Почему?.. — удивилась Софья.

— Догадайтесь, пани графиня.

— Не стоит голову ломать… — холодно произнесла она.

— Если б я не был женихом другой, я бы стал, — тихо выговорил Сапега, — ревновать Яункундзе к этому ганцу, потому что она мне очень по сердцу.

— Полно, граф… Пустые речи!.. Не старайся мой разум, хотя бы на единый миг, собою пленить ради безделья или похвальбы. Я не податлива на пустой звон! Да и знай, что мой разум, душа, сердце — все… — грустно прошептала Софья, — там, на родине, в Дохабене…

— У простого ганца?..

— Да. У нищего пастуха-латыша! — горячо воскликнула она.

— Не сказывай этого никому, графиня… В скоморохи у всех попадешь! — заговорил резко Сапега, но как-то странно, будто раздражительно, будто с волнением. И тотчас же молодой магнат, быстро поднявшись, отошел от графини Скавронской, не дожидаясь ответа. Девушка осталась одна, взволнованная и гневная…

На другой же день Софья, проволновавшись всю ночь, решилась снова переговорить с отцом. По приезде в Крюйсов дом вся храбрость ее пропала. Она решила, поболтав о пустяках, проститься и уехать, но, видя, что отец в хорошем расположении духа, не выдержала. Вдруг сразу и горячо стала она умолять отца сделать ее счастливой, то есть разыскать ганца Дауца Цуберку и, привезя в столицу, просить у государыни дозволения и согласия на ее брак с «новым» дворянином.

— Ведь стали же мы считаться дворянами, да еще графами, потому что «такое» на бумаге написали, а царица свое имя проставила! — объяснила Софья. — Ведь это, право, легче, чем многое простое, пойми, отец. Мне было, право, мудренее заслужить прозвище Яункундзе от соседей по деревне, чем здесь получить прозвище графини Скавронской! — наивно, но метко и верно сообразила Софья.

Карл Самойлович молчал угрюмо на все доводы дочери, и чем более оживлялась она, поминая имя милого ганца, чем более блестели ее глаза и румянилось лицо, тем угрюмее смотрел исподлобья граф Скавронский.

— Хорошо. Я на сих днях поговорю о тебе с государыней! — сказал он, отсылая дочь во дворец, на все ее вопросы не захотел ничего добавить в объяснение. Софья уехала грустная и озабоченная.

Действительно, Карл Самойлович получил аудиенцию у государыни и доложил ей, что дочь Софья очень желает быть выданной замуж.

— Она полюбила кого-нибудь? — спросила Екатерина.

— Да. Но этот человек ей не пара. Да это и пустое, — сказал вскользь граф Скавронский. — Вы лучше извольте сами найти достойного жениха.

— Непременно. Отлично. На свадьбе попируем.

И государыня взялась горячо за дело. Она объявила всем приближенным, что хочет выдать Софью за родовитого человека и даст за ней такое приданое, от которого ахнет вся столица.