Фрейлина императрицы

— Что ты, хвораешь? — спросила Софья дядю.

— Нет… Но помру и без хворости, если не…

Он не договорил и замолк.

— Отчего же ты не выходишь отсюда, не обедаешь?..

— Я ем хлеб. Вот видишь… А вон вода в кувшине. Поем и напьюсь.

— Одного хлеба?..

— Одного хлеба!.. — насмешливо повторил дядя. — Ах вы… И ты тоже… Ах, дураки. Да прежде что ж вы ели? Все одни пряники да пироги?.. Или у вас память у всех отшибло?..

— Прежде. Да… Конечно. Поневоле… Но теперь зачем же я буду один хлеб есть! — наивно сказала Софья.

— От мяса жир у человека заводится, а с жиру человек бесится. Вот твои тетки, да и отец с матерью тоже, стали мясо есть — и стали беситься. А я не хочу… Ну, говори мне. Что ты? Как живешь?

— Ничего.

— Ничего… хорошо? Ну тебе-то можно по молодости. Привыкнешь и к этой жизни… А я не могу… Я, Софья, уйду.

— Куда?

— К себе. Домой… В Литву или в Лифлянды.

— Тебя, дядя, не пустят.

— Я и проситься не стану…

— Как же ты… Убежишь тайком?

— Убегу… Что ж… Побоюсь, что ли?! Мне бы только за заставу выбраться, а раз в поле — меня ни с какими собаками не отыщут.

— Государыня разгневается, дядя.

— Ну так что ж. Гневайся на здоровье.

— Если тебя поймают, то могут запереть в крепость, — солгала нарочно Софья.

— Не поймают… А если и поймают — то сажай! Запирай! Я тогда удавлюся. Хуже будет.

Дядя и племянница помолчали минуту.

— Тебе скучно. Ты скучаешь по Трине? — заговорила Софья.

На глазах Дириха от этих слов сразу навернулись слезы. Он не ответил и махнул рукой.

— Попросить мне государыню, чтобы она велела разыскать и привезти Трину? — выговорила Софья.

— Просили. Я просил. Прошение подавал. Сказала, что все пустое. Что она меня женит на дворянке. А это страшное дело.

— Отчего страшное?

— Я ее зарежу, эту дворянку.

— Бог с тобой, дядя…

— Они говорят: Трине негодно быть здесь со мной, что она мне чужая жена и что дочери Трины поганые латышки. А они сами здесь, дворяне и царедворцы, разве не живут с чужими женами. Разве не пьянствуют здесь разные боярыни…

— Полно. Что ты…

— Я правду говорю… Я все это знаю, от верного человека.

И граф Федор Самойлович, оживясь, гневно и озлобленно стал подробно рассказывать девушке все, что знал о житье-бытье Петербурга.

— У нас в Лифляндах на деревнях не живут так зазорно, как они, дворяне, здесь живут! — горячо окончил свою речь Дирих. — Люди все те же, Софья, во что ни выряди их. Вот я графом именуюсь, был и Фридрихом, теперь Федор… Платье и кафтаны тоже разные носил… А что ж, я перестал разве Дирихом быть? Ты вот графиня Скавронская, а не Софья Сковорощанка. Чин у тебя придворный, а разве ты другая стала? Ты была и в Дохабене барышней, и теперь все такая же. И не хуже их, дочерей вельможных. Ты в деревне была Яункундзе, а иная здесь рожденная важная старуха княгиня — совсем по-нашему «рагане», чистая ведьма.

Побеседовав с дядей, Софья поспешила домой, так как в этот день ей надобно было присутствовать на вечере у государыни.

Изредка, раза три или четыре в месяц, в малых апартаментах императрицы собирались самые близкие ей люди, человек до пятнадцати. В числе гостей бывал всегда и любимец государыни, магнат Сапега с сыном. Софье не раз поэтому случалось вступать в разговор со своим знакомцем еще по Вишкам. Однако эти беседы не клеились, так как Яункундзе из Дохабена, как тогда там, равно и здесь, продолжала все с той же неприязнью относиться к молодому магнату, не вынося его гордой и надменной манеры держаться со всеми.

На этот раз Петр Сапега на вечере у государыни, увидя Софью в углу горницы одну и задумчивую, подошел к ней и сел.

— О чем сгрустнулось, пани графиня? — участливо спросил он по-польски. — Вспоминаешь родину?

Софье почудился в этом вопросе намек на ее прежнее крестьянское состояние.

— Да, родину… — раздражительно отозвалась она. — Вспоминаю и жалею о ней. Там я была счастливее! — невольно вырвалось у девушки как бы на смех этому гордецу.

— Счастливее? — удивился магнат. — Не понимаю…

Софья не ответила, и наступило молчание.

— Помнишь ли, графиня, — заговорил Сапега задумчиво и серьезно, — как мы с тобой познакомились, помнишь ли нашу беседу в «виасибас намсе», все, что ты говорила…

— Конечно, ничего не помню… — отвечала Софья насмешливо. — Такой пустяк помнить нельзя. Я даже забыла, что мы встретились тогда в Вишках! — солгала она.

— Не верю… Право, не верю, что ты забыла даже про встречу, не только про беседу, — рассмеялся добродушно молодой человек.

Софья молча пожала слегка плечами, но вспыхнула.

— Ну, а я помню все… — улыбнулся Сапега, ласково глядя на девушку, волнующуюся от неприязненного к нему чувства, которое овладевало ею каждый раз, как молодой человек заводил с ней разговор.

«Гордец! — думалось ей всегда. — Почитает себя превыше всех!»

— Я помню, как ты насмеялась надо мной и даже оскорбительно отнеслась ко мне, — продолжал Сапега, — я потом долго вспоминал об этой Яункундзе и об ее обидных речах…

— Да… Тогда в «виасибас намсе», при разговоре магната с крестьянкой, — заговорила Софья, — действительно некто надменно, грубо, хвастливо и самонадеянно вел речи.

— Не я же, пани графиня.

— Не я же, пан граф.