Фридрих Ницше

«Значит, мы снова с тобою увидимся, — пишет Ницше Эрвину Роде, — и с каждым разом наши встречи становятся все грандиознее, все замечательнее перед лицом истории. Не правда ли?» Оба друга присутствовали на байройтской церемонии; один для этого приехал из Базеля, другой из Гамбурга. В маленький городок съехалось, в общем, около двух тысяч народа; погода была ужасная. Но проливной дождь, покрытое грозными тучами небо сделали церемонию только еще более величественной. Искусство Вагнера настолько значительно и серьезно, что не нуждается в улыбке небес. Все верноподданные Вагнера, стоя на страшном ветру, смотрели на обряд закладки первого камня. В отверстие выдолбленного камня Вагнер положил собственноручно написанные им стихи, а затем бросил первую лопатку гипса. Вечером он предложил своим друзьям прослушать симфонию с хорами, в которой он местами несколько усилил оркестровку: дирижерской палочкой управлял он сам. Представители молодой Германии, собравшись в театре покойной маркграфини, благоговейно слушали эту музыку, где 19-й век высказал свое «Credo», а когда прозвучали заключительные слова хора — «Обнимитесь, миллионы», то, по словам очевидца, казалось, что это прекрасное желание уже исполнилось.

«Друг мой, — писал Ницше, — если бы ты знал, какие дни пережили мы! Никто и никогда не сотрет из нашей памяти этих великих священных воспоминаний. Вдохновленные ими, мы пойдем по пути нашей жизни и употребим ее на то, чтобы бороться за них. Прежде всего мы должны принять все меры к тому, чтобы нашими поступками руководили серьезные чувства и сильная воля, и доказать этим, что мы достойны тех исключительных событий, участниками которых мы себя считаем».

Ницше готов был бороться во имя Вагнера, так как он любил Вагнера и стремился бороться. «К оружию, к оружию! — пишет он Роде. — Мне нужна война, ich branche den Krieg». Но он уже несколько раз испытывал себя и, к большому своему огорчению, начинал сам сознавать, что природа его плохо подчинялась неизбежным требованиям дипломатии и осторожности в борьбе с общественным мнением. На каждом шагу какое-нибудь слово или положение задевали за живое его радикальный идеализм.

Он снова ощутил присутствие, той инстинктивной неловкости, которую уже раз он почувствовал в Трибшене: Вагнер беспокоил его; он с трудом узнавал чистого, величественного героя, которого так любил; перед ним стоял совсем другой человек; энергичный, грубый, мстительный, завистливый работник. У Ницше было намерение поехать в Италию с одним родственником Мендельсона; чтобы не рассердить Вагнера, ненавидевшего не только семью, но даже имя Мендельсона, Ницше отказывается от своего плана. «Почему Вагнер так недоверчив? — пишет он в своем дневнике, — ведь это, в свою очередь, тоже возбуждает недоверчивость». Поскольку Вагнер был властолюбив, постольку же он был и недоверчив. С ним редко можно было теперь говорить в свободное время так прямодушно и открыто, как в Трибшене; он говорил отрывисто, точно приказывал. Ницше, по-прежнему, был готов поехать миссионером в Северную Германию, собирался там проповедовать идеи Вагнера, писать о них, основывать «Ферейне» (общества) и «ткнуть носом немецких ученых в такие вещи, о которых не имеют понятия их подслеповатые глаза». Вагнер отказывался от этого предложения; ему хотелось, чтобы Ницше издал свои лекции «О будущем наших культурных заведений». Ницше противился этому желанию, усматривал в нем оттенок эгоизма со стороны Вагнера.

«Господин Ницше хочет всегда поступать по-своему», — воскликнул однажды рассерженный Вагнер. Ницше был очень огорчен этой вспышкой и вдвойне обижен за себя и за своего учителя. «Я же болен, у меня спешная работа, неужели это не дает мне права на некоторое уважение? — думал он. — Разве я состою у кого-нибудь на службе? Зачем у Вагнера такие тиранические тенденции?» Далее мы читаем в его заметках: «Вагнер не обладает способностью делать окружающих его людей свободными и великими; Вагнер недоверчив, подозрителен и высокомерен».