Фридрих Ницше

«Когда говорят о человечестве, — пишет он, — то обыкновенно представляют себе ряд чувств, с помощью которых человек отличается и отдаляется от природы (курсив Ницше). Но такого отделения на самом деле не существует; свойства, называемые «растительными», и свойства, носящие название «человеческих», в действительности развиваются одновременно и тесно сплетаются между собой. В самых благородных проявлениях своей души человек носит на себе зловещую печать природы.

Эти грозные, кажущиеся нам нечеловеческими тенденции, может быть, на самом деле служат той плодотворной почвой, на которой вырастает все человечество с его страстями, его поступками и творениями.

Поэтому греки, наиболее человеческий народ, остались навсегда жестокими и склонными к разрушению…»

Эта работа заняла у Ницше всего несколько дней, и вскоре он принялся за другую большую работу.

Он изучает тексты Фалеса, Гераклита, Эмпедокла и Пифагора. В своем изучении он старался приблизиться к этим философам — учителям жизни (поистине достойным этого ими самими выдуманного названия), пренебрегающим спорами и книгами, одновременно гражданам и мыслителям, не таким беспочвенным, как следующие за ними Сократ, с его иронией, и Платон, с его мечтательными последователями; перед ним стоял образ философов, к которым каждый мог прийти со своими взглядами, со своею точкой зрения и со своею оценкой человеческих поступков.

В продолжение самого короткого времени Ницше написал на эту тему целую тетрадь.

Ницше по-прежнему следил за успехами своего знаменитого друга. В июле в Мюнхене ставили «Тристана»; Ницше поехал и встретил Вагнера, окруженного поклонниками; среди них были Герсдорф и m-lle Мейзенбух, знакомая ему еще по майским торжествам в Байройте. Несмотря на свои пятьдесят лет m-lle Мейзенбух очаровывала всех своею мягкостью и грацией своей хрупкой, нервной фигуры. Ницше провел несколько приятных дней в обществе своего старого друга и его новой приятельницы. Все трое, расставаясь, искренне пожалели, что время прошло так быстро, и обещали друг другу встретиться опять в самом непродолжительном времени. Герсдорф и Ницше обещали приехать в августе, снова слушать «Тристана», но в последний момент что-то помешало Герсдорфу, а Ницше не решился ехать один. «Одному совершенно невозможно встретиться лицом к лицу с таким великим, высоким искусством. Я решился поэтому остаться в Базеле», — пишет Ницше m-lle Мейзенбух. Изучение Парменида утешило его, впрочем, после добровольного отказа от возможности слушать «Тристана».

М-llе Мейзенбух сообщала Ницше о всех больших и мелких новостях в предприятиях Вагнера. Учитель кончил «Гибель богов», последнюю часть своей тетралогии и, таким образом, наконец, завершил свое великое произведение. М-llе Мейзенбух узнала об этой новости из записки, написанной ей Козимой Вагнер. «Хвала Господу!» — писала супруга Вагнера. «Хвала Господу!» — повторяет m-lle Мейзенбух и прибавляет (ее короткая приписка прекрасно характеризует тон, царивший у Вагнера в то время): «Поклонники нового духа нуждаются в новых тайнах для того, чтобы торжественно освятить свое инстинктивное познание. Вагнер творит эту тайну в своих трагических произведениях, и мир постигнет его красоту только тогда, когда мы воздвигнем новый достойный его Храм, предназначенный для нового дионисийского мифа».

М-llе Мейзенбух поверяет Ницше свою тайну и рассказывает ему о том, какие шаги она предприняла для того, чтобы привлечь Маргариту Савойскую, королеву Италии, к участию в вагнеровском деле. М-lle Мейзенбух хочет просить королеву принять президентство в узком кружке высокородных покровительниц искусства; несколько дам из лучшей аристократии, приятельницы Листа и, по его инициативе, приобщившиеся к вагнеровскому культу, составляли этот возвышенный «Ферейн» (кружок). На всех этих начинаниях лежал неприятный отпечаток снобизма и религиозности. Но m-lle Мейзенбух была превосходная женщина, с самыми безупречными намерениями, и кристалльная чистота ее души как бы очищала все, к чему она прикасалась. Ницше не решался критиковать письмо такого друга.