Friedrich

Серега вообще слыл бабником, но в студенчестве это в принципе распространенное явление. Влюблялся он регулярно, аккурат к началу недели, правда, к пятнице чувства обычно шли на убыль, раз в месяц он жаловался на свою нелегкую жизнь, а к очередной сессии разучивал несколько песен разной степени пошлости и душещипательности, которыми щедро разбавлял наши хмельные студенческие споры об истории или политике. Кривомазов был человек пронзительный, своими амурными переживаниями с нами не делился, но время от времени покидал наши шумные посиделки ради женщины. Что это были за отношения, мы могли только гадать и ждали, пока он раскроет карты. Меня, правда, временами посещала мысль, что он ничего не рассказывал, потому что и рассказывать было нечего – он вообще не производил впечатление счастливого человека. Уже в студенчестве он был серьезным и мрачным, работал, не принимая никакого участия в студенческих мероприятиях и фестивалях. Настоящим ловеласом в нашей компании был Леха – Пинегин Алексей Владимирович – серый кардинал физического факультета, призрак оперы и самый таинственный и загадочный человек из всех, кого я знал. Этот был настоящим сердцеедом, падшим аристократом, небожителем, втершимся в доверие к простым смертным. Он уже окончил магистерский курс и учился в аспирантуре, но к студенческим мероприятиям возвращался год от года с завидным постоянством. Все мы, в свое время, у него учились: ему не было равных на всем факультете, если не на всем естественнонаучном отделении. Вряд ли кто-нибудь из нас в ту минуту мог предположить, как сильно эта прогулка изменит жизнь нашей компании.

По дороге на второй этаж Серега инструктировал нас по поводу каждой мелочи, а мы дразнили его, спрашивая, следует ли нам сдавать фотоаппараты перед этой судьбоносной встречей. Он придумал для нас отвлеченную тему для разговора, запретил останавливаться рядом с ней, слишком откровенно смотреть и вообще, удалиться раньше, чем она обратит на нас внимание. Было видно, как он нервничает, он запинался, краснел и раздражался из-за любого пустяка. Мимо бухгалтерии мы прошли в совершеннейшем молчании, выдохнули после того, как скрылись из виду.

– Вы видели?! Видели?! – Не выдержал Колесников. – Она читает Чехова! – Он был в восторге, мы с Кривомазовым недоуменно переглянулись и решили тактично промолчать.

Почему промолчать? За прошедшие две недели мы так много слышали о ней, что боялись даже поднять глаза, проходя мимо. Мы ожидали увидеть все что угодно, но только не то, что увидели. А если помножить эти двухнедельные восторги на всех предыдущих пассий Сергея; я не знаю, что видел Кривомазов, но судя по рассказам Колесникова, мы должны были либо ослепнуть, либо лишиться рассудка. Правда, к выходу мы подошли вроде в здравом уме, да и со зрением все тоже было в порядке.

Что подразумеваем мы под женской красотой? Или даже не так: одно ли и то же понимаем мы под женской красотой? В тот день я увидел простую девушку, в длинном светлом платье, с правильными чертами лица, с тихой улыбкой и слегка вьющимися каштановыми длинными волосами. Пока Сашка курил, а Серега на всю улицу восхищался, я перебирал в уме все знакомые образы женской красоты, и ни один из них к ней не подходил. В одном я был уверен, мы с Серегой говорили о разных девушках, хотя бы потому, что все его слова, по-моему, ничему в действительности не соответствовали. Только к третьему часу ночи, когда я пролежал без сна уже битый час, вспоминая о ней, мне вдруг стало очевидно, что ее тихая улыбка, что-то прожгла в моей душе и теперь мне ее не забыть. Сначала возникло приятное ощущение легкости, а в следующий момент чувство, будто без нее я больше не смогу дышать.

* * *

– Как мне вас найти? – сказал я, не поздоровавшись. – Я приехал.

Он назвал адрес – они жили там же, где и пятнадцать лет назад. Когда я подходил к их квартире, на площадку, тихонько прикрыв за собой дверь, вышел священник в облачении. Он посмотрел на меня с тревогой во взгляде и спросил:

– Вы должно быть к Екатерине Николаевне?

– Да, – опешил я.

– Не тревожьте ее сейчас, она только-только заснула. Поговорите чуть позже.

Он собирался уже пройти мимо, но я его остановил:

– Вы врач?

– Да, – коротко ответил священник.

– Как она? – спросил я.

Священник посмотрел на дверь, потом перевел взгляд на меня. Я только теперь смог его получше разглядеть – он был старше меня лет на десять, какая-то удивительная глубина читалась в его глазах, седина щедро украшала бороду и волосы, а мимические морщины, обычно свидетельствующие об улыбке, теперь многократно усиливали тревогу. Он изучал меня с полсекунды, а потом тихо и с расстановкой произнес:

– Говорить о чем-то пока рано. Нужно надеяться.

Я вздохнул и опустил глаза:

– Могу я чем-то помочь?

Он кивнул:

– Не будите ее, она сегодня почти не спала.

– Хорошо, – выдохнул я.

– Проходите спокойно, дверь не заперта. Матвей вам все расскажет, – сказал иерей. – Он вас уже ждет.

Мне не пришлось звонить, дверь распахнулась перед самым моим носом:

– Это вы? – недоверчиво спросил меня Матвей.

– Да, – тихо ответил я.