Фронда. Блеск и ничтожество советской интеллигенции

Однако, если интеллигенция видела в образовании народа необходимое условие принятия современной западной цивилизации, то большевики – лишь необходимое средство овладения западными технологиями и приучения людей к производственной дисциплине. Например, активно пропагандировалась необходимость пунктуальности в быту и работе, в чем особенно преуспела легендарная «Лига Времени»[165]. Её целью была научная организация труда и досуга, агитация за «коммунистический американизм». Члены Лиги («эльвисты») боролись против опозданий, затяжных перекуров, заседаний и др. форм растраты времени. Те же Ильф и Петров не мыслят социалистического пути своей страны в изоляции от научно-технического прогресса, от автомобилизма и небоскребов, от авиации, кино и спорта, от романтики изобретений и рекордов. «Эта ориентация на динамическую цивилизацию Запада… сопровождается насмешливым отмежеванием от избяной, сермяжной Руси и от “таинственной славянской души” с ее традиционными (по мнению этих писателей) атрибутами: самокопанием, богоискательством, ленью и т. д.» (31). По сути – патриархальной и ненужной.

«Коммунистический американизм», то есть овладение высотами индустриальной цивилизации, надолго стал символом неудержимого желания новой страны «догнать и перегнать» ведущую экономику Запада. Сталин в 1932 году прямо говорил: «Мы хотели бы, чтобы люди науки и техники в Америке были нашими учителями, а мы их учениками» (32). В свою очередь, экономическая гонка за лидером ставила новые задачи и перед искусством, поначалу даже поощряла модернизм. В искусстве отмежевание от дореволюционной эстетики старой России проявлялось порой в совершенно необычных, даже вызывающих формах – от оформления кухонной посуды до массовых мероприятий (например, траурный венок на похоронах Маяковского был сработан из молотов, маховиков и винтов). Достижения советского модернистского искусства известны во всем мире.

Активно внедрялись и новые формы быта, неслыханные тогда для нашей страны, вроде системы общественного питания. Первая фабрика-кухня, оснащенная новейшим заграничным оборудованием, открылась под эгидой Нарпита в 1925 году в Иваново-Вознесенске, вторая – в 1927 году в Нижнем Новгороде, третья – на Днепрострое. В печати пропагандировалась большая пропускная способность фабрик-кухонь, отмечались свет, чистота, обилие бытовой техники.

Несомненные достижения подпитывали реальный энтузиазм народа. Что, в свою очередь, давало власти возможность инициировать массовое «движение ударников». Ударники – это и осязаемый образ передового рабочего, и наглядное доказательство, что самые дерзкие мечты большевиков реализуемы, и новая элита рабочего движения выдвинута не прошлыми революционными заслугами, а самой жизнью. М. Кольцов: «В самой гуще партии и страны действуют эти люди, развернувшие сверхамериканские темпы социалистической стройки» (33). И снова сравнение с далекой Америкой. Мы настойчиво ввязывались в виртуальное состязание с самой экономически развитой державой мира, и от исхода титанического состязания во многом зависела, в глазах общественности, правота или – наоборот – напрасность принесенных народом жертв.

В условиях карточной системы (а порой и голода), при нехватке всего самого необходимого, в условиях диктатуры довольно хамской власти, советских людей поддерживало сознание высокой миссии, которую история им доверила во имя грядущих поколений. К. Чуковский: «…много гнусного, много прекрасного – и чувствуется, что прекрасное надолго, что у прекрасного прочное будущее, а гнусное – временно, на короткий срок. То же чувство, которое во всем СССР (выделено мной – К.К.). Прекрасны заводы Грознефти, которых не было еще в 1929 году, рабочий городок, река, русло которой отведено влево (и выпрямлено не по Угрюм-Бурчеевски). А гнусны: пыль, дороговизна, азиатчина, презрение к человеческой личности» (34).

Ну и, конечно же, гнусна была нищета основной массы населения, особенно резко контрастировавшая на фоне комфортной жизни элиты. На ХVII съезде Сталин заявил: «Незачем было свергать капитализм в ноябре 1917 года и строить социализм на протяжении ряда лет, если мы не добьемся того, чтобы люди жили у нас в довольстве. Социализм не означает нищету и лишения…» (37) Это было сказано буквально сразу после грандиозного голода 1933 года. То есть вопрос «хлеба насущного» являлся не отвлеченной метафорой, а аксиомой выживания миллионов людей – либо краха самой советской системы.

V