Фронда. Блеск и ничтожество советской интеллигенции

Царя свергли не маргиналы-большевики, а вполне признанная «интеллектуальная элита» общества – от кадетов до членов императорской фамилии, при одобрении Святейшего Синода Русской Православной церкви и Объединенного комитета дворянских собраний. П. Струве, «Интеллигенция и революция»: «Никогда никто еще с таким бездонным легкомыслием не призывал к величайшим политическим переменам, как наши революционные партии и организации в дни свободы» (3). Ему вторит современный православный публицист М. Антонов: «Либерально-интеллигентские круги, образовавшие Временное правительство, не знали и не понимали своего народа… Эти либеральные болтуны намеревались перестроить Россию на западный образец, что в условиях того времени неминуемо означало превращение ее в полную колонию Запада» (4).

Неспособность к конструктивному, обдуманному действию – главная особенность отечественной интеллигенции. Сладкое слово «свобода», которым бредили несколько поколений российских интеллектуалов, оказалось погремушкой, размахивание которой привело к смерти миллионов людей. Соответственно, разочарование – как в содеянном, так и в новых порядках – доминирует в настроениях русской интеллигенции сразу после революции. Показательно стихотворение анонимного автора, отразившее отрезвление старой интеллигенции, которое ходило по рукам в середине двадцатых годов:

Кто кричал «Вся власть Советам!»,
Кто стрелял по юнкерам,
Кто по Зимнему при этом
Приказал бить крейсерам?
Кто старался в ряд три года
Коммунистов защитить?
Кто считал, что всем свобода —
Лишь отнять да разделить?
Значит, ты теперь не кайся,
Кто виновник – понимай.
Знай живи да улыбайся,
Вечно руки поднимай.
Кто сумел создать Советы,
Тот колхознику сродни,
Поищи его в себе ты,
Что посеял, то и жни!

(5)

Кое-кто осмеливался фрондировать демонстративно, например, знаменитый физиолог академик И. Павлов. Он до конца жизни оставался атеистом, однако при Советской власти вдруг начал демонстративно креститься, проходя мимо православных храмов, и даже носить царский мундир. Тем же, кто публично поддерживал власть, от «свободомыслящих» на орехи доставалось особо. Ю. Тынянов в эпиграмме на В. Маяковского, написанную по следам поэмы «Хорошо!», ядовито заметил:

Прославил Пушкин в оде «Вольность»,
И Гоголь напечатал «Нос»,
Тургенев написал «Довольно»,
А Маяковский «Хорошо-с»

(6).

Слышите это лакейское «хорошо-с»?

Поначалу все они были смелыми – как и вечно недовольными. Французский журналист свидетельствует: «Большинство питает к режиму глухую ненависть, вызванную не столько материальными лишениями, сколько моральной атмосферой, созданной в государстве. Слова: комячейка, завком, домком, ГПУ – звучат для них кошмаром…» (7)

Остро критически относился к новой действительности и молодой сын профессора богословия М. Булгаков. «20–21 декабря (1924). Все съела советская канцелярская, адова пасть. Каждый шаг, каждое движение советского гражданина – это пытка, отнимающая часы, дни, а иногда и месяцы», – писал он в своем дневнике, который при обыске изъяли органы ГПУ (8). Там же – в дневниках: «Новый анекдот: будто по-китайски “еврей” – “там”. Там-там-там-там (на мотив “Интернационала”) означает “много евреев”»[203] (9). Это не было проявлением антисемитизма, но живой реакцией на резко изменившиеся условия жизни и вполне понятное раздражение от обилия незваных гостей. Его друг (и еврей по национальности) Илья Ильф говорил:

– Что вы хотите от Миши? Он только-только, скрепя сердце, признал отмену крепостного права. А вам надо сделать из него строителя нового общества! (10)

Народ, пошедший на поводу не у либералов западного образца, а у крайне левых радикалов (большевиков), сделал свой решающий выбор. И этот выбор лишил многих представителей старой интеллигенции привычных преференций, что вызывало их вполне понятное раздражение. В отличие от Ильфа, Булгаков, происходивший из состоятельной и уважаемой семьи, ничего не приобрел в 1917 году, а только потерял. В этом секрет и вдохновения автора «Белой Гвардии» («Дней Турбиных»), и его ошеломляющего успеха у интеллигентной публики в конце 1920-х годов. В дневнике писателя Ю. Слезкина 27 февраля 1932 года находим воспоминание об успехе постановки: «Присутствовавшие на первом после возобновления спектакле “Дни Турбиных” рассказывают, что после окончания спектакля занавес поднимался пятнадцать раз, так несмолкаемы были аплодисменты и вызовы автора. Булгаков благоразумно не выходил. Такой триумф не упомнят в Художественном театре со времен Чехова» (12).