Фронда. Блеск и ничтожество советской интеллигенции

Булгаков стал первым из советских драматургов, пьесу которого поставили на МХАТовской сцене. В мгновение ока почти диссидент Булгаков оказался в первом ряду советской литературной элиты и этим статусом весьма дорожил: в полунищей стране внимание самого вождя, отдельная квартира и гарантированный прожиточный минимум дорогого стоил. Е. Булгакова записывает интересный диалог между Булгаковым и его гостем: «За ужином Николай Васильевич с громадным темпераментом стал доказывать, что именно М.А. должен бороться за чистоту театральных принципов и за художественное лицо МХАТа.

– Ведь вы же привыкли голодать, чего вам бояться! – вопил он исступленно.

– Я, конечно, привык голодать, но не особенно люблю это. Так что уж вы сами боритесь» (13).

Такая метаморфоза типична. Отстраненная и осторожная позиция характерна для любого зрелого писателя, на практике познавшего прелести советского сыска и скорректировавшего свою позицию – от острого неприятия до видимого смирения перед новым строем. Противостояние с государством ушло в область элитарного искусства, философских осмыслений и кухонных бесед. Более того, грубое давление тоталитарной системы вызывало продуктивную энергию внутреннего сопротивления, которой не хватало подчас русским эмигрантским авторам, жившим в условиях относительного благополучия. Но может ли привычная для старой интеллигенции энергия сопротивления государству затмить все то, что новое государство реально создавало?

М. Горький как-то сказал, что приятно видеть своих врагов уродами. Так многие поступают и сегодня, напрочь отметая «советское прошлое», малюют его однообразной черной краской, а его деятелей выставляют отпетыми мерзавцами. Всякие были. Многие из лучших произведений советского искусства создавалось авторами, убеждено верившими в советский идеал (например, И. Ильф и Е. Петров), что вовсе не исключало их острокритического восприятия действительности, приятельских отношений с «писателями-попутчиками»[204], возможности дружить с ними семьями, бывать в гостях друг у друга. «Любовь Евгеньевна (вторая жена Булгакова – К.К.) уверяла, что по одному виду Е. Петрова, по его тону можно было сразу же определить, какая погода стоит на дворе вокруг имени Михаила Булгакова. А Ильф был неизменно ровен, как будто не было никаких скандалов… Ровен, доброжелателен, божественно остроумен… Это ее слова: божественно остроумен…» (14).

Служба единого заказчика – социалистического государства – довольно быстро усмирила и уравняла интеллигенцию в подавляющей ее массе: всем нужно кормиться[205]. Но вот политическая борьба… Это вопрос и разных кормушек, и кто с какой руки кормится. 1920-е и начало1930-х годов – время, которое по публичному накалу политических страстей можно сравнить только с перестройкой, случившейся полвека спустя. Публично выясняли отношения вожди, их сторонники, открытые дискуссии в прессе и на партийных собраниях волей-неволей заставляли общество реагировать на предлагаемые различными группировками пути развития страны.

Здесь и «левацкие загибы» Л. Троцкого, и «правый уклон» Н. Бухарина, и построение «социализма в одной стране» И. Сталина. Всё это стекало в народ. К. Симонов: «Помню в ФЗУ показанную мне бумажку, вроде листовочки… На листке этом было нарисовано что-то вроде речки с высокими берегами. На одной стоят Троцкий, Зиновьев и Каменев, на другом – Сталин, Енукидзе и не то Микоян, не то Орджоникидзе – в общем, кто-то из кавказцев. Под этим текст: «И заспорили славяне, кому править на Руси» (16). Понятно, что обыгрывается «нерусскость» правящих персонажей, но важно, что дрязги вождей стали всеобщим достоянием, включая простых людей. Политическая активность, которую большевики сознательно пробуждали в народе, таки обернулась политизацией населения. Люди учились разбираться в причинах своих бед. Пусть на примитивном – классовом или личностном уровне – искали и находили «виновных». Тем более, что подсказать было кому. И как следствие – народ фактически согласился с физическим устранением политических противников режима, в число которых входили многие сторонники оппозиции из числа интеллигентов.

Народ склонен к патернализму, выработанному вековым пребыванием в крестьянской общине, необходимостью совместного выживания в сложном климате и насущных нужд обороны от захватчиков. Вождь представляется народным массам как, своего рода, заботливый отец-хлопотун. Устранение «мешающих» хлопотать о большинстве воспринимается основной массой «неблагодарного» народа с пониманием. Так вырастает мировоззренческое противоречие между «народным сталинизмом» и «свободомыслящей» интеллигенцией.

Феликс Чуев вспоминает ответ Вячеслава Молотова на важнейший вопрос эпохи:

– Почему почти все из приближенных к Ленину попали потом в оппозиции?

– Потому что они оказались неподготовленными к новым вопросам, – лаконично ответил Молотов (17). А Молотов, которого Ленин называл «каменной жопой», значит, оказался подготовлен? Да!