Фронда. Блеск и ничтожество советской интеллигенции

Однако выводы из этой кажущейся легкости (обусловленной экономическим упадком СССР) национальная интеллигенция сделала совершенно неверные, превознося этнические ценности как нечто передовое, несомненное и обязательное для всех иных людей. Гремучая смесь либерализма, национализма и социализма в головах провинциальных интеллектуалов является объектом изучения психиатров, а не нашей книги. Как говаривал благородный Румата из «Трудно быть богом»: «Для нас, коренного дворянства метрополии, все эти Соаны и Ируканы, да и Арканар, были и всегда останутся вассалами имперской короны».

IV

Итак, вернемся в метрополию. Там происходили весьма интересные вещи, например, интрига вокруг «Ленинградского дела», так неожиданно повернувшаяся против Ахматовой и Зощенко, а косвенно и против всей творческой интеллигенции. И здесь – в стане народа-победителя – мы видим пробивающиеся ростки свободомыслия[215]. И уже окончание эры Сталина характеризовалось постепенным угасанием масштабов репрессий – Ленинградское, Мингрельское дела или «дело врачей» не шли ни в какое сравнение по своим масштабам с процессами тридцатых годов.

Есть, правда, популярная версия, будто «дело врачей» было лишь прелюдией к массовой депортации евреев, но документальных доказательств подготовки столь масштабного мероприятия пока нет – слухи, воспоминания, догадки. Суть их сводится к тому, что Сталин, под конец жизни одержимый антисемитизмом, задумал выселение евреев в Сибирь – подальше от влияния Израиля. Историк Е. Громов: «Еврейская национальная культура существует тысячелетия. Одной из политических целей Сталина являлось стремление отсечь от нее советских евреев, это был курс на ассимиляцию в советском пространстве целой нации» (46). Объяснение примитивное и, главное, не объясняющее суть проблемы. К тому времени евреи были настолько плотно вписаны в систему советского общества, что речь об их насильственной ассимиляции не шла, поскольку единственный мощный резервуар национального самосознания – евреи местечек бывшей черты оседлости – был насильственно уничтожен нацистами. А городское еврейское население к середине 1950-х годов фактически уже ассимилировалось. Возвращаемся к теме в том аспекте, почему именно еврейская интеллигенция стала катализатором движения инакомыслящих в СССР.

Вот какое альтернативное объяснение сталинской антисемитской кампании с точки зрения русского национального сознания дает академик И. Шафаревич: «Процесс, собственно говоря, был совершенно естественный, начавшийся еще во время Великой Отечественной войны. Масса русских стала пробиваться к власти, в частности, в партию. Возникла еврейско-русская конкуренция, в основном не называемая вслух, долго продолжавшаяся с переменным успехом… В результате еврейство оказалось в основном вытесненным из некоторых сфер жизни, которые оно рассматривало как законно себе принадлежащие: верхи КГБ, армии, дипломатического корпуса, из некоторых престижных столичных вузов. Конечно, это было совсем не похоже на истребление дворян, священников, “старых интеллигентов” 1918-20 гг. или коллективизацию. Но для “еврейства” – для тех, кто находился “в еврейской сфере”, это воспринималось как нечто чудовищное, неслыханное (думаю, вполне искренно). И еврейство с возмущением отшатнулось от коммунистического строя» (47).

У еврейской интеллигенции появилось мощное оправдание своего отступничества по отношению к коммунизму – он стал «антисемитским»[216]. Действительно, кампания, начавшаяся с подачи П. Капицы как стимул интеллигенции к патриотизму, быстро скатилась к набору безобразных лозунгов и сцен.

Один из моих любимых кинорежиссеров – великий документалист Дзига Вертов (Кауфман). Вот как иронично описывали его стиль работы над легендарными документальными фильмами – такими, как «Человек с киноаппаратом» или «Симфония Донбасса» – Ильф и Петров в черновых редакциях «Золотого теленка»: «Завидев тощую фигуру режиссера, лежащего между рельсами в своей излюбленной позе – на спине, машинисты бледнели от страха и судорожно хватались за тормозные рычаги. Но Крайних-Взглядов подбодрял их криками, приглашая прокатиться над ним. Сам же он медленно вертел ручки аппарата, снимая высокие колеса, проносящиеся по обе стороны его тела… Жизнь, как она есть, представлялась ему почему-то в виде падающих зданий, накренившихся набок трамвайных вагонов, приплюснутых или растянутых объективом предметов обихода и совершенно перекореженных на экране людей» (48).