Фронтовой дневник (1942–1945)

19 июля 1944 года. Об этом я расскажу подробно.

Среди других бойцов со мной на точке «Маяк» жил старший ездовой Лука Кириллович Рожко, украинец, полтавец 1907 г. рождения. Он оказался веселым и добрым человеком, жил со мной мирно и называл меня «землячком», хорошо относился к лошадям, был весельчаком в компании. С ним мы ночью под 20 июня собирались ехать в Ропшу на партсобрание.

Жил также со мной Павел Воробьев, хороший портной и сапожник, обещавший мне починить ботинки и тулупчик для зимы.

19 июля, часа в 3 дня, после обеда, когда я убирал и мыл посуду, Воробьев крикнул: «Рожко, пойдем!»

Рожко пошел на кухню и взял котелок. Я спросил, куда они идут. Рожко ответил: «Пойдем, наловим рыбы».

Я всегда любил ловить рыбу и тоже решил пойти.

Озеро было в полукилометре от нас. Я догнал их. Они были с гранатами. Я сразу начал разговор о том, что это опасно, и рассказал, что на Кубани одному капитану, пытавшемуся бросить противотанковую гранату, оторвало голову.

Воробьев, собиравшийся бросать гранаты, заявил, что он в своей жизни много бросал гранат, и в этом нет ничего опасного.

Я отстал по большой надобности, и когда пришел к озеру, то Воробьев уже бросил 2 гранаты РГД. Одна из них, по его словам, не взорвалась, взрыв другой я сам слышал.

Озеро было паршивое, просто лужа. Рыбы я не видел, но Рожко, раздевшись, в одной нижней рубашке и подсученных кальсонах бродил по озеру. Воробьев побежал к находившейся невдалеке церкви и вернулся оттуда с 2 противотанковыми грантами. Я стал категорически требовать не бросать этих гранат и вновь напомнил ему случай с капитаном. Воробьев послал меня под такую мать. Я стал уходить и потребовал, чтобы Рожко тоже ушел. Он послушался. Воробьев крикнул: «Да не бойтесь, опасного ничего нет».

Я ушел за бугорок, находящийся метрах в 10–15. Рожко ушел тоже за бугорок, находящийся метрах в 10–15 от Воробьева.

Вскоре раздался огромной силы взрыв. Когда я выскочил из укрытия, то увидел на берегу огромный клуб дыма. Я побежал к нему. На берегу, распростершись, лежал Воробьев. Руки его до локтей были разорваны и размозжены и представляли из себя задымленное мясо, облитое кровью. Лицо, шея, грудь тоже были опалены, изранены и окровавлены. Воробьев подавал тихие стоны.

– Боже, что же делать, что делать? – воскликнул я и поднял голову. Я увидел, что из укрытия идет Рожко и держится одной рукой за живот. Я заметил, что у него из-под руки идет кровь.

– Ты ранен, Лука Кириллович?

– Нет, так, ничего, – ответил он.

– Посмотри, что с Воробьевым. Что же делать?

Он взглянул на Воробьева и сказал мне: «Беги домой, сообщи ребятам, запрягайте лошадь. Я пойду тихонько домой».

Я во весь дух побежал, обогнав идущего Рожко. По дороге я встретил Букатова, начальника точки, и сообщил ему о случившемся. Он побежал к месту происшествия, а я домой, где поднял людей, сказал, чтобы позвонили на «Антенну», вызвали врача, а сами запрягли лошадь и ехали к озеру. Я захватил бинты и чистые тряпки и побежал назад. Я встретил Рожко, лежащего у церкви, как бы отдыхающего. Он полулежал, опираясь на одну руку. Он не внушал мне опасений. Я побежал к Воробьеву и оказал ему первую помощь, перевязав руки, чтобы не истекал кровью. Потом я вспомнил, что у церкви видел санитарные носилки, побежал за ними, нашел их, и когда нес, то у Рожко встретил Букатова и женщину в гражданской одежде, оказавшуюся врачом. Рожко уже лежал, и лицо у него было синим. Врач посмотрела раны Рожко. Одним микроскопическим осколком, как укол шилом, он был ранен в область сердца, другой осколок попал в область живота. Рана была такой величины, что в нее прошел бы карандаш. Они затянулись жиром и ни из одной раны кровь не шла. Мне Рожко не внушал опасения, но врач, послушав его пульс, сказала, что он безнадежен, и пошла к Воробьеву. Она забинтовала ему голову. Подоспел сержант Алексеев и девушки. Одна из девушек – Фаина Ронаева, которая была влюблена в Воробьева, сбегала домой и еще принесла чистых тряпок. Мы уложили Воробьева на носилки, вынесли на дорогу и уложили на подоспевшую подводу. С ним поехал Вахтеров и Фаина. По дороге их должна была встретить машина с врачом, и они должны были увезти его в госпиталь. Мы перешли к Рожко, положили его на носилки, перенесли в холодок, стали обмахивать ветками. Рожко чувствовал себя как будто бы хорошо. Когда сержант Алексеев сказал, чтобы запрягали лошадь другую везти Рожко, он заявил, что лошадь не нужна. «Я сам дойду», – сказал он. Смотрел он бодро.

Сержант сказал мне: «Идите, одевайтесь, берите мешки на продукты, поедете сопровождать Рожко в роту и получите там продукты».

Я побежал. Вернулся я минут через 7–10. По дороге я встретил Сверчкова с идущей телегой, возвращавшейся назад. Он сказал, что Рожко уже умер. Действительно, пройдя немного вперед, я увидел, что Букатов и Алексеев несут его к «Маяку». Я стал нести его тоже. Поставили мы носилки с ним в своей кладовке. Подержали зеркало около рта. Рожко уже был мертв. По телефону Сперов доложил об этом командиру роты.