Фронтовой дневник (1942–1945)

В разгар работы меня позвал Саша, вручил мне папку с документами, которые нужно спешно доставить нашему комвзвода. До него четыре-пять километров. Но мне подвезло. Ехали представители военторга на паре добротных немецких лошадей, они за полчаса довезли меня. Обратно я приехал на машине, прицепившись на повороте. Правда, здесь я чуть не пострадал. Доехав в Левиттен, я на ходу же решил соскочить. Но машина шла быстро, и я почувствовал, что, если я брошу руку и попытаюсь побежать по земле, меня перекувыркнет через голову и убьет. Так я провисел с полкилометра, пока по моей просьбе бойцы постучали шоферу, и тот замедлил ход. Я пробежал несколько метров за машиной, а затем повернул обратно и пошел домой, т. к. шофер уже провез меня в конец Левиттена.

На машинах везут бойцов к Кенигсбергу на передовую. Произвели они на меня тяжелое впечатление, от которого я не могу отделаться и сейчас. Они, словно приговоренные к смерти, сумрачно молчали или, как обреченные, спрашивали, далеко ли до передовой. А на передовой последние три дня беспрерывно гудит – то на левом, то на правом фланге.

Противник не только сопротивляется, но [и] перешел к ожесточенным контратакам и даже заставил наши части на полуострове за Кенигсбергом отступить. Идут жестокие бои, ежедневно уничтожается по 70–80 вражеских танков и такое же количество самолетов. По этим данным и по усиленной подброске в район Кенигсберга подкреплений можно догадываться, что там тяжелые потери с обеих сторон.

Я все больше становлюсь суеверным. Уже я уверен, что, если увижу женщину с грудным ребенком во сне, значит, заболею. Так оно и получилось позавчера. Я видел во сне Марийку, которая кормила грудью ребенка. Ребенок не мог высосать молока из ее упругих маленьких сосков, она попросила это сделать меня. И я, как известный мопассановский бродяга354, сделал это и увидел, что из соска фонтаном бьет молоко. Через час я заболел чем-то вроде холерины. Меня несло, знобило, кидало в жар. Целые сутки я провалялся в постели. Вообще три дня подряд я вижу тревожные сны. Вчера я видел сон, который продолжался, когда я встал к аппарату, разговаривал часа полтора, а потом снова уснул. Уже улетучились подробности этого странного сна, но в общих чертах я его помню.

1) Марийка, я, Т. А., Саша, Лида собирались через день сделать у Т. А. с Сашей вечеринку и деятельно готовились к ней. Особенно я и Лида. Мы с Лидой отправились к Тамаре на совещание.

После этого я пробудился.

2) Я с Марийкой иду, разрешив какое-то важное дело. На улице Марийка говорит: «Теперь мы должны атаману (хулиганскому атаману, что ли?) купить четверть, и все будет в порядке. Иначе тебя убьют».

Не помню, куда девается Марийка, а мы с Лидой идем к Т. А. Шагаем по лестницам. Я вижу, что забрался на третий этаж, а мне надо на второй. Я спускаюсь и слышу невидимый голос Лиды.

Я на втором этаже с Лидой. Мы открываем дверь и спускаемся в квартиру Т. А. в какой-то подвал, выбеленный известкой, без окон, освещенный электричеством. Мы видим полную комнату людей, уставших и пьяных после вечеринки, захламленный стол, накрытый белой скатертью, обильно политой красным вином, крошки, пепел, кости, грязные тарелки. Кроме Т. А. в прозрачном черном платье, есть еще женщина тоже в черном платье. Саша в своем военном обмундировании и много мужчин, его друзей, в гражданском. Мы с Лидой перебрасываемся недоуменными фразами: «Мы собираемся вечеринку справлять завтра, а вечеринка состоялась сегодня и без нас».

Неизвестно куда девается Лида. Я спускаюсь по лестнице вниз, в комнату, подхожу к столу. Меня никто не замечает, и никто со мной не говорит. Видит меня только Саша, но и он молчит. Постепенно расходятся гости. Уже рассвет. Но вот почти все снова возвращаются. Оказывается, они перепутали шляпы, пальто, галоши. Кто-то достает портсигар с сигаретами, кто-то берет сразу штук пять и кладет в другой портсигар, из которого другие украдкой берут по одной и закуривают. Хочу взять и я, глядя через чье-то плечо. Но я вижу, что, опустив голову на лежащие на столе ладони, Т. А. с каким-то презрением смотрит на меня. Я отвожу уже протянутую руку без сигареты. Кто-то из кармана высыпает на стол несколько черноватых печений и крошки от них. Они рассыпаются по скатерти. Встает со стула, пошатываясь, Т. А. и пьяным голосом, еле выговаривая слова, говорит: «И мне бы печенья п-па-ро-чку!» Кто-то подбрасывает ей.

Говорят о брюках, смотрят на мои. Я знаю, что у меня хорошие белые брюки с черной полоской вдоль.

Я гляжу на них и вижу, что они ужасно вытерлись на коленях и стали в этих местах просто черными. Мне ужасно совестно, что все так прекрасно одеты, а я беден. И с этим чувством обиды и горечи я просыпаюсь от телефонного звонка.