Фру Мария Груббе

Приспела теперь пора заняться и соседями и делать из сучка в их глазу бревно. Приспела пора клеветать друг на друга, завидовать и ненавидеть. Ожили со всей силой недоброжелательство профессиональное и зависть неудачников, а старинная вражда обернулась новой злобой и новой жаждой мщения.

Был некто, умноживший в последнее время число врагов своих и призвавший на голову свою чуть ли не всеобщую ненависть. И был это Корфитц Ульфельдт.

До него было не добраться, ибо во вражеском стане был он недосягаем, но на тех из родни его и родни его жены, которых считали благорасположенными к нему, подозрительно косились, подстерегали и оскорбляли, а при дворе их и знать не хотели. Таких было немного, но среди этих немногих была София Урне, невеста Ульрика Фредерика.

Королева, ненавидевшая жену Ульфельдта больше, чем самого Ульфельдта, была уже с самого начала против брачного союза Ульрика Фредерика с дамой, столь тесно связанной с Элеонорой Христиной, а теперь, когда последние действия Ульфельдта выставили его и его родню в свете еще большей ненависти, нежели прежде, королева вновь принялась настраивать и короля и других, чтобы расторгнуть этот союз.

Немного понадобилось времени, чтобы у короля возникло то же самое желание, что и у королевы, ибо ему изобразили и впрямь склонную к интригам Софию Урне такой коварной и опасной, а Ульрика Фредерика таким легкомысленным и податливым, что ему стало ясно, сколько раздора и неприятностей могло из этого произойти. Но, коль скоро он соизволил дать согласие, ему было не к лицу идти на попятную, ибо он был чувствителен и к данному им слову и к своей чести. Поэтому он попробовал уговаривать Ульрика Фредерика. Указывал ему, как легко особа, по справедливости противная ему, королю, и королеве, затем что ее симпатии всецело были на стороне врагов королевского дома, могла бы испортить то хорошее положение, которое он, Ульрик Фредерик, занимает при дворе, и далее, что он стоит поперек пути собственному счастью, поскольку вряд ли доверяли бы почетные должности тому, кто заведомо находится под постоянным влиянием кругов, враждебных двору. Наконец, король намекнул на интриганский характер йомфру Софии и выразил сомнение, что она на самом деле питает любовь к Ульрику Фредерику, «ибо подлинная любовь, — сказал он, — скорее отстранилась бы, нежели стала бы подвергать предмет любви своей превратностям и тяготам, скорбно затаилась бы, нежели бы ликовала неприкрыто. А йомфру Софию совесть не грызет, напротив того, она воспользовалась его молодостью и слепой любовью».

Так говорил король, но ровно ничего не добился, ибо Ульрику Фредерику ясно помнилось, каких уговоров ему стоило, чтобы девица София открылась в своих думах, и, уходя от короля, он решил еще тверже, чем прежде, что ничему не разлучить их. Сватовство к Софии было первым серьезным шагом в его жизни, и он считал делом чести сделать этот шаг. Всегда было слишком много рук, готовых вести его и управлять им, по теперь он, слава богу, не маленький, пора и самому ходить. Что ему двор и благоволение короля, что почести и слава противу его любви! Лишь ради нее он будет бороться и терпеть лишения.

Но король велел уведомить Кристоффера Урне, что он против этого союза, и Ульрику Фредерику отказали от дома. Лишь тайком мог он теперь наведываться к йомфру Софии. Поначалу это лишь подлило масла в огонь, но мало-помалу подействовало так, что он стал видеться с невестой реже, стал приглядываться к ней пристальнее, и бывали минуты, когда он сомневался в ее любви и даже не знал толком, не завлекала ли она его в тот летний день, прикидываясь, что сдерживает.

Двор, принимавший его до сих пор с распростертыми объятиями, относился теперь к нему с ледяной холодностью. Король, который прежде с такой теплотой заботился о его будущности, был теперь воплощенным равнодушием. Ниоткуда больше не протягивалось рук, чтобы вести его, и ему начало недоставать их, — не таков он был, чтобы плыть против течения: если оно само не несло его, он падал духом. Еще с рождения вручили ему путеводную золотую нить; иди он, держась за нее, так и дошел бы до счастья и славы, а он выпустил нить из рук, захотел самому себе вперед забежать… Нить еще виднеется… Схватиться за нее опять? И мужества не мог он набраться, чтобы королю наперекор пойти, и Софию не мог упустить.

Окольными путями, пускаясь на хитрости, приходилось ему теперь видеться с Софией. Оттого что нужно было проползать ужом, страдала его гордость. Он привык являться во всем блеске, разнаряженный в пух и прах, привык каждый шаг свой делать по-княжески, а теперь все было иначе. В бесплодных размышлениях, в мертворожденных планах миновали дни, миновали недели. Ему омерзела собственная беспомощность, он стал презирать себя, да тут еще и сомнение: а не убили ли его вечные колебания любовь в Софии? Или же она никогда и не любила его? Говорили, что она такая умница… Конечно, умница! Но уж такая ли, как говорили? Э, нет! Что же такое любовь, если она не любит! И все же, и все же…