Фру Мария Груббе

— Уж ты только останься, Карен! — умасливал он. — Уж ты только останься со мной, красавица! А я тебя не покину, а тебе и вовсе бросить меня не след. — И его голос хрипел от слез. — Нипочем и вовек не оставим мы друг друга, голубонька ты моя, лапушка! Ни за что на свете! Поместье и добро всякое, золото, честь и слава дворянская, порода дворянская и род мой древний — провались они! Это мне все трын-трава! Пропади они пропадом! Плевать я на них хотел! Барышни разные благородные да барыни — начхать на них, говорю, начхать! По мне, им до тебя далеко, как до звезды небесной, ишь ведь какая роскошная ты бабеночка! Что у них гербы, да печати, да герольдии всякие, так, стало быть, уж они и лучше тебя стали, что ль? И у тебя есть свой гербишко! Есть! Красная меточка на белом плечике, что тебе выжег каленым железом сам мастер Андерс. Вот это так печать! Начхал я на свой герб, только бы эту печаточку целовать. И поцелую, и поцелую! Вот во что я гербы-то ставлю, вот как-с! Ибо, спрашиваю, да сыщется ли во всем крае Зеландском такая баба, чтобы благородней и красивей тебя была? Есть, спрашиваю, иль нет? Нет, не сыщешь, днем с огнем не сыщешь, и похожего-то ничего не найдешь.

— Эт-то, эт-то… само собой… враки! — закричал он новым голосом, вскочил и размахался руками над столом. — Жена моя Ида… само собой… брехун ты полоротый! Вот так уж вышла статью, слышишь? Само собой, и ручки у ней, и ножки, и все такое, говорю тебе, прохвост ты облезлый!

Здесь Даниэль опять было хотел шлепнуться на стул, но в это время Ульрик Фредерик выхватил из-под него стул, Карла упал и покатился по полу.

Ульрик Фредерик хохотал как бешеный, а Мария подскочила и протянула обе руки, как бы собираясь помочь Даниэлю встать. Полулежа, полустоя на коленях, Карла схватил ее руку и смотрел на Марию таким благодарным и преданным взором, что она долго не могла о нем забыть.

Потом поехали домой, и никто из них и не подумал, что эта случайная встреча в шинке «Зайди-ка!» окажется куда значительнее, чем казалась теперь.

9

Государственное собрание, которое, как только кончили убирать урожай, открылось в Копенгагене, привлекло в город большое число поместных дворян. Все они стремились отстаивать свои права, да, кстати уж, и поразвлечься после летних трудов праведных. А к тому же, были по прочь пустить пыль в глаза копенгагенцам, которые после войны стали поговаривать изрядно громко, ослепив их пышностью и богатством, и напомянуть им, что между лучшими людьми отечества и подневольным сбродом все еще остается твердая и незыблемая грань, невзирая на королевские привилегии, невзирая на воинские доблести и победную славу горожан, невзирая на умножение дукатов в ларцах торгашей.

Разодетые дворяне с женами кишмя кишели на улицах, проходу не было от расфранченных лакеев и породистых коней в сбруе, изукрашенной серебром, и в пестрых попонах с гербами. И пошло по всем дворянским домам гощенье и потчеванье — до поздней ночи из освещенных хором на весь город звучали скрипки, возвещая дремлющим жителям, что лучшие люди отечества горячат благородную кровь, проходясь в стройном танце по паркетам и осушая прадедовские кубки с пенным вином.

Все это миновало Марию Груббе. Никто, никто не звал ее в гости, ибо, по-первых, считалось, что некоторые из Груббе, по причине связей своих с царствующим домом, держали больше сторону короля, нежели сторону дворянского сословия, а во-вторых, потому, что доброе старое дворянство открыто ненавидело довольно многочисленную высшую зпать, которая за последние десятилетия образовалась из побочных королевских детей и их близких родственников. Марию, таким образом, обходили по обеим причинам, а двор, который за все время государственного собрания жил очень замкнуто, ничем не мог возместить ей за чинимую обиду.

Поначалу переносить это было для Марии, пожалуй, несколько тяжело. Но положение не менялось, и тогда в ней быстро проснулось природное легко возбудимое упрямство и весьма естественно привело к тому, что Мария все тесней и искренней привязывалась к Ульрику Фредерику, и он стал ей еще дороже, ибо из-за него-то, как ей думалось, с ней и обходились несправедливо. И это чувство продолжало расти и крепнуть, так что, когда их втихомолку обвенчали шестнадцатого декабря тысяча шестьсот шестидесятого года, имелись самые лучшие виды на счастливую семейную жизнь и у нее и у королевского егермейстера — это звание и должность были теми мнлостями победоносного царствующего дома, которые выпали на долю Ульрика Фредерика.

Венчание прошло совсем тихо, хотя было задумано совершенно иное: давным-давно было решено, что король справит им свадьбу во дворце, как отпраздновал Христиан Четвертый свадьбу госпожи Ригитце и Ганса Ульрика. Однако перед самой свадьбой стали колебаться, полагая, что из-за прежнего брака и развода Ульрика Фредерика надо бы ото всего этого отказаться, да и отказались.