Фуэте на Бурсацком спуске

Морской, в отличие от несчастных авторов письма, знал, что белые случайно попавшихся в Харькове на раздаче листовок коммунистов или раскрытые группы большевистских подпольщиков не щадили, поэтому думать о судьбе заложников Саенко было тяжело. Особенно после письма Ниночки Симоновой. Ее Морской прекрасно знал. Своевольная гордячка и при этом умница с большим чувством юмора. Дружили ли они? Частенько встречались в общей компании — это да. Симпатизировали друг другу — да, конечно. Большой дружбы не было, но и имевшихся отношений было достаточно для двух вещей: чтобы Морской безоговорочно поверил в подлинность письма и чтобы, вспомнив, как на вопросы о Симоновых общие знакомые пожимали плечами, в очередной раз осознал слепоту и непомерную несправедливость любой войны. До революции Ниночка была убежденной коммунисткой. Подпольщицей, единственным грехом которой перед красными было наличие братьев по ту строну баррикад. «Если вы не будете обо мне хлопотать и если я не вернусь в Харьков, то я от всех родных отказываюсь и проклинаю, и помните, счастья вам не будет! Я не хочу погибать безвременно, я жить хочу! Поймите, мне двадцать лет!» — писала Ниночка братьям… Но никто не услышал ее крика…

Выходя из кабинета инспектора, Морской тщетно старался взять себя в руки. Он понимал, что начитался адской смеси из лжи и фактов, понимал, что стал невольно жертвой белой пропаганды, понимал, что не учитывает общую жестокость того времени… Все понимал, но ничего не мог поделать с ощущением липкого ужаса и желанием не иметь больше с товарищем Саенко ничего общего.

Осталось только как-то оправдаться за это перед наркомом Скрыпником…

* * *

Морской пришел домой довольно рано, но чувствовал себя так, будто опять всю ночь разгружал вагоны где-то на полустанке прифронтового Саратова…

— Что-то случилось? — осторожно спросила Ирина, проснувшись, и тут же исправилась: — То есть что еще случилось? Говорите!

Все это было очень не вовремя. И нетипично. Обычно Морской ложился примерно тогда, когда Ирина просыпалась. Они даже шутили раньше, что мир всегда под их контролем, и, сильно засидевшись с книжкой или над очередной статьей, Морской передает с рассветом «вахту мира» проснувшейся для утренней тренировки Ирине. Но сегодня хотелось забыться, потому он улегся пораньше, а она проявила такую ненужную сейчас чувствительность.

— Говорите! Что с вами?

Отнекиваться было бесполезно. А что, собственно, говорить? Ледяные щупальца отчаяния пробрались глубоко в душу, но четко сформулировать, что не так, Морской не мог. Тем более, что не в его правилах было жаловаться. Тем более Ирине. Тем более невесть на что.

— Все в порядке. Просто… Просто…

И его прорвало. Вспомнился и товарищ Скрыпник, внезапно решивший испортить собственную задумку с украинской энциклопедией, и все его намеки на «гиблое дело» с Кулишом или Курбасом, и запрещаемый Яловой, в книге которого на самом деле не было никаких опечаток, и совершеннейшую невозможность кого-либо обо всем этом предупредить и, главное, Саенко. Пьяный палач и садист, являющийся то в облике доблестного чекиста, то в виде остроумного простого работяги. Морской говорил-говорил и не замечал даже, что автоматически ногтями в кровь расцарапывает свою руку, которую протягивал Саенко, пытаясь установить с ним контакт.

— И знаешь, что в этом страшнее всего? — закончил он, сам удивляясь, что может быть настолько откровенен. — Дело о заложниках не засекречено. Вообще никакого грифа. Нормальные такие исторические сведения, без всяких угрызений совести. Они даже не понимают, насколько все это мерзко и как их компрометирует. Брать в плен обычных горожан… Играть жизнями мирных граждан, расстреливая просто за родственные связи…