Фуку

Странной, уродливой розой из камня
ты распустился на нефти,
                                              Каракас,
а под отелями
                        и бардаками
спят конкистадоры в ржавых кирасах.
Стянет девчонка чулочек ажурный,
ну а какой-нибудь призрак дежурный
шпагой нескромной,
                                  с дрожью в скелете
дырку
           просверливает
                                     в паркете.
Внуки наставили нефтевышки,
мчат в лимузинах,
                                но ждёт их расплата —
это пропарывает
                            покрышки
шпага Колумба,
                           торча из асфальта.
Люди танцуют
                         одной ногою,
не зная —
                   куда им ступить другою.
Не наступите,
                        ввалившись в бары,
на руки отрубленные Че Гевары!
В коктейлях
                     соломинками
                                           не пораньте
выколотые глаза команданте!

Тёмною ночью

                         в трущобах Каракаса
тень Че Гевары
                           по склонам карабкается.
Но озарит ли всю мглу на планете
слабая звёздочка на берете?
В ящичных домиках сикось-накось
здесь не центральный —
                                         анальный Каракас.
Вниз посылает он с гор экскременты
на конкистадорские монументы,
и низвергаются
                           мщеньем природы
«агуас неграс» —
                           чёрные воды,
и на зазнавшийся центр
                                        наползают
чёрная ненависть,
                                чёрная зависть.
Всё, что зовёт себя центром надменно,
будет наказано —
                            и непременно!

Между лачугами,

                           между халупами
чёрное чавканье,
                               чёрное хлюпанье.
Это справляют микробовый нерест
чёрные воды —
                         «агуас неграс».
В этой сплошной,
                            пузырящейся плазме
мы,
       команданте,
                            с тобою увязли.
Это прижизненно,
                           это посмертно —
мьерда[7],
                  засасывающая мьерда.
Как опереться о жадную жижу,
шепчущую всем живым:
                                         «Ненавижу!»?
Как,
         из дерьма вырываясь рывками,
драться
               отрубленными руками?

Здесь и любовь не считают за счастье.

На преступленье похоже зачатье.
В жиже колышется нечто живое.
В губы друг другу
                               въедаются двое.
Стал для голодных
                                   единственной пищей
их поцелуй,
                    озверелый и нищий,
а под ногами
                      сплошная трясина
так и попискивает крысино…
О, как страшны колыбельные песни
в стенах из ящиков с надписью «Пепси»,
там, где крадётся за крысою крыса
в горло младенцу голодному взгрызться,
и пиночетовские их усики
так и трепещут:
                         «Вкусненько…
                                                  вкусненько…»
Страшной рекой,
                             заливающей крыши,
крысы ползут,
                      команданте,
                                             крысы.
И перекусывают,
                              как лампочки,
чьи-то надежды,
                           привстав на лапочки…
Жирные крысы,
                           как отполированные.
Голод —
            всегда результат обворовывания.
Брюхо набили
                        крысы-ракеты
хлебом голодных детишек планеты.
Крысы-подлодки,
                             зубами клацающие, —
школ и больниц непостроенных кладбища.
Чья-то крысиная дипломатия
грудь с молоком
                              прогрызает у матери.
В стольких —
                         не совести угрызения,
а угрызенье других —
                                      окрысение!
Всё бы оружье земного шара,
даже и твой автомат,
                                      Че Гевара,
я поменял бы,
                         честное слово,
просто на дудочку Крысолова!

Что по земле меня гонит и гонит?

Голод.
           Чужой и мой собственный голод.
А по пятам,
                   чтоб не смылся,
                                               не скрылся, —
крысы,
            из трюма Колумбова крысы.
Жру в ресторане под чьи-то смешки,
а с голодухи подводит кишки.
Всюду
           среди бездуховного гогота —
холодно,
              голодно.
Видя всемирный крысизм пожирающий,
видя утопленные утопии,
я себя чувствую,
                              как умирающий
с голоду где-нибудь в Эфиопии.
Карандашом химическим сломанным
номер пишу на ладони недетской.
Я —
        с четырёхмиллиардным номером
в очереди за надеждой.
Где этой очереди начало?
Там, где она кулаками стучала
в двери зиминского магазина,
а спекулянты шустрили крысино.
Очередь,
                став затянувшейся драмой
марш человечества —
                                  медленный самый.
Очередь эта
                       у Амазонки
тянется
                вроде сибирской позёмки.
Очередь эта змеится сквозь Даллас,
хвост этой очереди —
                                      в Ливане.
Люди отчаянно изголодались
по некрысиности,
                              неубиванью!
Изголодались
                        до невероятия
по некастратии,
                           небюрократии!
Как ненавидят свою голодуху
изголодавшиеся
                               по духу!
В очередь эту встают все народы
хоть за полынной горбушкой свободы.
И, послюнив карандашик с заминкой,
вздрогнув,
                   я ставлю номер зиминский
на протянувшуюся из Данте
руку отрубленную команданте…