Фуку

Пойдём со мною, команданте,
в такие дали,
где я не всхлипывал «Подайте!», —
но подавали.

В году далёком, сорок первом,

пропахшем драмой,
я был мальчишкой бедным-бедным
в шапчонке драной.

В какой бы ни был шапке царской

и шубе с ворсом,
кажусь я мафии швейцарской
лишь нищим с форсом.

Как бы в карманах ни шуршало,

для подавальщиц
я вроде драного клошара
неподобающ.

Перрон утюжа, словно скатерть,

тая насмешку,
носильщик в жисть мне не
                                              подкатит
свою тележку.

Когда в такси бочком влезаю,

без безобразий,
таксист, глаза в глаза вонзая,
бурчит: «Вылазий!»

Сказала девочка в Зарядье:

«У вас, мущина,
есть что-то бедное во взгляде…
Вот в чём причина!»

И я тогда расхохотался.

Конец хороший!
Я бедным был. Я им остался.
Какая роскошь!

Единственная роскошь бедных

есть роскошь ада,
где нету лживых морд победных
и врать не надо.

Единственная роскошь бедных

есть роскошь слова
в пивных, в колясках инвалидных,
с присвистом сплёва.

Единственная роскошь бедных

есть роскошь ласки
в хлевах, в подъездах заповедных,
в толпе на пасхе.

Единственная роскошь бедных —

в трамвае свалка,
зато им грошей своих медных
терять не жалко.

А если есть в карманах шелест,

всё к чёрту брошу,
и я роскошно раскошелюсь
на эту роскошь.

Умру последним из последних,

но с чувством рая.
Единственная роскошь бедных —
земля сырая.

Но не дают мне лица, лица

уйти под землю.
Я так хотел бы поделиться
собой — со всеми.

Всё, что я видел и увижу,

всё, что умею,
я и Рязани, и Парижу
не пожалею.

Сломали кости мне на рынке,

вдрызг избивая,
но всё отдам я Коста-Рике
и Уругваю.

От разделённых крошек хлебных

и жизнь продлится.
Единственная роскошь бедных —
всегда делиться.

Актриса не могла разломить краюху хлеба так, как его разломила когда-то сибирская крестьянка на перроне. Актриса очень старалась, но в пальцах была ложь. И тогда за плечом оператора я увидел в толпе любопытных старуху. У неё были глаза женщины, отстоявшей в тысячах очередей. Её не нужно было переодевать, потому что в восемьдесят третьем году она была одета точно так же, как одевались в сорок первом.

— Может быть, попробуете вы? — тихо спросил я.

Она взяла узелок с краюхой и присела на мешок, прислонённый к бревенчатой стене железнодорожного склада. Не обращая никакого внимания на стрекот включившейся камеры, она не просто посмотрела на стоявшего перед ней мальчика, а увидела его и поняла, что он — голодный.

— Иди сюда, сынок, — не произнесла, а вздохнула она и стала развязывать узелок. Она разламывала хлеб, чувствуя каждую краюху его шершавинку пальцами. Точно разделив пополам краюху, она протянула её мальчику так, чтобы не обидеть жалостью. А потом легонько поправив левой рукой седые волосы, выбившиеся из-под платка, поднесла правую ладонь ко рту лодочкой — так, чтобы не выпало ни одной крошки! — слизнула их, неотрывно глядя на жадно жующего мальчика, и наконец-то не преодолела жалости, всё-таки прорвавшейся из полыхнувших мучительной синевой глаз. Оператор заплакал, а у меня исчезло ощущение границ между временами, между людьми, как будто передо мной была та самая сибирская крестьянка из моего детства, протягивавшая мне половину краюхи той же самой рукой с тёмными морщинами на ладони, с бережными бугристыми пальцами, на одном из которых тоненько светилось дешёвенькое алюминиевое колечко.

Что может быть прекрасней исчезновения границ между временами, между людьми, между народами…