Фунгус [litres]

Тысячи рук, сплетенных из сотен деревянных пальцев, твердых, как сталь, и в то же время гибких, как резина, подняли Эусеби в воздух. Бедняга почти потерял сознание, но все же чувствовал, как он плывет над морем голов. У него хватило сил на одну-единственную мысль: «Моя камера, только бы не выронить «Кодак!»» Аппарат по-прежнему сжимала его левая рука. Чудовища раскачивали фотографа, словно куклу, он плыл над их головами, как листок в речном водовороте. Эусеби задыхался, его тошнило. Он зажмурился, сосредоточившись на главном: «Не теряй сознания, только не теряй сознания и не разжимай пальцы на левой руке».

Эусеби открыл глаза, только оказавшись на свежем воздухе. Он лежал на земле, а Зловещий Каркун наблюдал за ним, окруженный чудовищами.

– Такие люди, как вы, большего не заслуживают, – произнес он.

Фотограф подумал, что его ожидает та же судьба, что и камеру цирюльника: его четвертуют, разорвут на части, растерзают на мелкие кусочки. Но тут Каркун сказал:

– Что вы себе воображаете? Неужели вы решили, что я заплачу вам за фотографию, которую получу черт знает когда? Вон из моего дома!

Эусеби поднялся на ноги и сделал несколько неуверенных шагов, как новорожденный теленок. У него не хватало сил для ответа: с каждым выдохом из легких вырывался жалобный свист. Фотограф прижал руку к груди и посмотрел на этого страшного человека и его свиту. Гусыня бегала, оставляя за собой струйки жидкого помета, и размахивала крыльями, словно гнала его прочь. Эусеби подумал, что такое решение очень его устраивает, он развернулся и побрел восвояси. С собой он уносил свой «Кодак». Он не потерял камеру.

– Погодите!

Эусеби оглянулся. Его догонял Зловещий Каркун. «Вот теперь он точно меня прикончит», – подумалось фотографу. Но безумец запихнул в его карман пять банкнот и прошептал на ухо:

– Теперь ты будешь чувствовать себя виноватым, если вздумаешь подать на меня в суд за разбитую камеру.

И Каркун зашагал к горе, уводя с собой свое стадо. Гусыня сопровождала господина и удалялась, показывая фотографу зад, из которого на землю капал зловонный помет. Но Эусеби уже ничто не могло оскорбить. Смерть подступила совсем близко, дышалось с трудом, словно воздух застревал в бронхах. Но несмотря ни на что, фотограф благодарил судьбу: она дарила ему возможность умереть за пределами ада. Он направился вверх по крутой тропинке, вившейся среди деревьев. Лучше умереть наверху, под самым небом, а не в темной каменной дыре, где царят безумие, ненависть и погибшая любовь. Его ногам хватило сил дойти до ровной площадки, покрытой густой травой. Среди зелени виднелись белые камни разной величины. Эусеби выбрал валун покрупнее и прислонился к нему спиной. С этого места он видел Каркуна, который вместе с монстрами исчезал в недрах горы. В камере «Кодак» оставался еще один кадр, сотый. Фотограф нажал на спуск.

Вот теперь он, наконец, умрет. Эусеби опустился на землю, соскользнув по холодной поверхности валуна, привалился к нему спиной и устроился поудобнее. Господи! Дыхание прекратилось, воздух уже давно не поступал в легкие. Сколько ему осталось? В зеленой траве его лицо, будто бы превратившееся в сплошной синяк, казалось лоскутом лилового цвета. И тут фотограф увидел человека. Эусеби не бредил: кто-то действительно направлялся прямо к нему.

Его силуэт появился на фоне солнечного диска. Он был высок и крепок, сильные ноги явно привыкли к горным тропам. Эусеби моргал, ослепленный солнечными лучами, пока фигура незнакомца не заслонила солнце. В руках он держал длинное двуствольное ружье. Скорее всего, это был охотник. Слабеющей рукой Эусеби протянул ему «Кодак». Говорить он уже не мог. С его губ вырвался свистящий шепот: «Отнесите в Тарб, люди должны это видеть».

За минуту до смерти фотограф свернулся клубочком, его тело уменьшилось, словно из тряпичной куклы высыпали опилки. Зато он был счастлив.

– Предпоследнее фото, – прошептал он. – Предпоследнее.

Он и подумать не мог, что последним его словом станет «предпоследнее».