Функция: вы

Я сказал это злее, чем следовало, еще и вслух, при постороннем человеке, но, блин, какая теперь разница? Все схлопнулось. Мы так ничего и не узнали. Ни о Шарлотте, ни о том, для кого она похитила искру… еще и это существо с картины, эти тупые билеты. Совсем скоро я расскажу всем, почему Минотавр проснется завтра (или буду упрямо молчать, пока этого не случится, я еще не решил), – но не чувствовал себя ни молодцом, ни спасителем. Как будто все это не имело смысла, потому что мы не дошли до конца.

– Что ж, – после паузы продолжила Мерит Кречет. – Раз у тебя тоже нет иллюзий относительно его мотивов и отношения к людям… Возможно, наша беседа пройдет легче, чем я думала.

– Катализатор?.. – выдохнул я.

– Катализатор, – кивнула ученая и, отставляя кофе, вдруг спросила: – Скажи, вы обсуждаете с Ариадной совместное будущее? День, когда все случится? Может, она мечтает заказать суши, принять долгую ванну? Или, ну… может, вы планируете, что будет дальше? Ведь границы ваших личностей размоются… Каждый перестанет быть только собой.

Наверное, это были простые безобидные вопросы – для человека, состоящего в долгосрочных отношениях. Но нет, мы не говорили. Точнее, я не спрашивал. Потому что догадывался, как она ответит. Потому что не хотел, чтобы она отвечала так. Потому что отношения бывали и такими: без любви, интереса и доставки суши.

– То, что Хольд хотел рассказать в субботу… Он попросил меня поддержать его умными терминами и примерами из практики. Их много. Мы пытались. Всё правда, но… Катализатора нет. Его не существует.

Я кивнул. Я слушал. Я ждал спасительное но.

– То, что Хольд не хотел рассказывать, дабы без лишних вопросов перейти к новому, «стопроцентному» решению проблемы… – Ученая крепко сплела пальцы. – Ариадне он не нужен. Пойми правильно. У нее действительно есть нейробиологические аномалии. Нейрогормональные нарушения, в части серотонин- и дофаминергической систем. Структурно-функциональные изменения в лимбической системе мозга. Серьезные нарушения циркадных ритмов. Но то, что изыскивал Хольд – убийственную дозу химии в одной ампуле, – называется радикальной психиатрией. Сначала был ток, была лоботомия, потом придумали химию. Понимаешь, о чем я?

– Нет, – признался я. – Даже не пытаюсь.

Мерит Кречет внимательно глядела на меня:

– Хольд подходит к проблеме органически. Он смотрит на Ариадну как на простую сумму процессов, из которых исчезла синергия, и верит, что стимул нужной силы сможет их перезагрузить.

– И почему это не так?

– Потому что ни одно живое существо не начинает думать, пока не научится есть. И тот сложный комплекс логических операций, что я наблюдала сегодня, возвращается сильно позже, чем потребность в еде или сне. В ко́му впадает мозг. У Ариадны же не отвечает тело. Ее высшие психические функции восстановлены, и, хотя сейчас Хольд резко возразил бы, что восстановлены они избирательно, я бы поправила – не так, как нужно вам. Ее утраченная синергия, ее личность… она тут.

– Но она… – Я замолчал. – Ариадна ничего не хочет.

Ученая понимающе кивнула:

– Нейробиологические изменения, о которых я уже сказала, наблюдаются при тяжелых депрессиях у вполне живых людей. Если мы на секунду предположим, что изменения мозга неспецифичны и лишь сопутствуют телесной коме, а не вызывают ее…

– Вы пытаетесь сказать, что Ариадна не хочет жить?

Она помедлила, кивнула, но так, будто мне не стоило говорить это самому. Будто бы своей поспешностью я скосил парочку по-настоящему железных доводов, а значит, неубежденный, начну задавать глупые вопросы, а значит, предвзятый, не захочу слушать ответы на них.

И я не подвел:

– Разве это не то, что мы пытаемся исправить? Она же… Она не смертельно больна, чтобы… Ей можно помочь. Она будет жить. Хорошо жить. Не страдать и не испытывать боли. Я не понимаю.

Но я понимал, и понимание это таилось в мелочах. В еженощном гуле северно-ледовитого океана.

– Разве может кто-то не хотеть жить? – пробормотал я и уставился в стол.

Мерит Кречет подошла, тихо села на соседний стул:

– Утверждая верховенство человеческого права на жизнь, ты отнимаешь право на смерть. Право уйти тогда, когда человек сам этого хочет, а не когда, смирившись, его отпустили другие.

Я вскинул взгляд:

– Вы про самоубийство?

– Необязательно. Еще про эвтаназию. Про отказ от реанимации. Про добровольцев для «Эгиды», о которых рассказывал Гёте, хотя это, конечно, не самая удачная иллюстрация для этических дилемм. Я говорю о праве человека распоряжаться своим телом и сознанием не только в радости, но и в горе, не только в здравии, но и в болезни… – Ученая тихо, беззлобно усмехнулась. – Вам, молодым, не понять. Вы еще великие, не умеете отпускать. И Хольд, он же тоже еще ребенок, для него все не по-настоящему, не из плоти. Отпускать – великое умение, но понимаешь это только тогда, когда начинаешь зависеть от других. Жертвы, пленные, умирающие… Они зависят ото всех, кроме себя.

Меня коротнуло от ее ассоциативного ряда:

– Но Ариадна… она не умерла. Стефан умер. Она нет!

– Ты в этом уверен?