Функция: вы

Я снова смотрю на его атрибут. Минотавр говорил, когда-то им жглись города, библиотеки, да что там – даже люди (после смерти в основном). Еще он говорил: этот козлина только прикидывается. Говорил: да кто поверит, что он на все забил? Минотавр повторял: он параноик, он деспот, рано или поздно он кого-нибудь убьет, и, конечно, я верил каждому его слову – но ради бога… Минотавр только и делает, что говорит.

Мужчина тушит окурок в кувшине.

– Это место не решит твою проблему, – говорит он.

– Я вам мешаю? – интересуюсь я.

Он издает странный звук, похожий на смешок, но лицо вообще ничего не выражает.

– Пока нет.

Я киваю:

– Хорошо.

И отворачиваюсь, потому что, кроме как ложью, этот разговор не продолжить.

Мужчина молча возвращается к делам. На столе новая стопка книг, высокая, красиво винтовая, а вчерашние исчезли где-то в темноте задверного хранилища. Я правда не собираюсь мешать, потому что знаю, кто он, потому что он первым пришел сюда; потому что (в конце-то концов) это неприлично. Редких древних книг, которые мы способны прочитать, хватит нам обоим – на долгие-долгие дни.

Ближе к вечеру я дремлю наверху, подложив под голову бархатный томик, и сквозь тревожный шелест сна до меня доносится:

– Эй.

Я открываю глаза. Вижу шкаф, омытый бронзовым светом торшеров. Вижу подступающую, съедающую углы тьму, а больше ничего. Мой призрачный сосед не похож на человека, который может сказать «эй», опустив пренебрежительное «ты» или что похуже, так что я полагаю, что мне показалось. И снова слышу:

– Эй.

В качестве подтверждения реальности себя он добавляет:

– Ты еще тут?

Я выпрямляюсь, забираюсь на спинку дивана и гляжу вниз. Мужчина стоит ровно подо мной, хотя второй этаж огромен, и диванов тут хватило бы на школьный класс. Я мог быть где угодно.

Внизу темнее, чем наверху, окна синие-синие, сумраком подбит его ярко освещенный стол. Белое пятно копира плывет в воздухе. Мужчина неуловимо щурится, глядя на меня против верхнего света.

– Ты голоден?

Я изумленно молчу. Я почти готов спросить, какая разница, но, к счастью, он минует виток моих глупых вопросов и поясняет:

– Мне нечем тебя кормить.

– А. Спасибо. Я не ем.

Он молчит, затем сдержанно уточняет:

– Почему?

– Не хочу, – с осторожностью отвечаю, но, кажется, мужчина ждет чего-то конкретного, и я рассеянно добавляю: – На ночь есть вредно. Или типа того. А около полудня у меня все равно откат.

Он скрещивает руки на груди и с неожиданной холодностью уточняет:

– Сам придумал или кто подсказал?

Между нами этаж, но я чувствую, как тяжелеет его настроение. Я знаю, кого он имеет в виду, и чувствую, как сквозь меня проходит чужой многолетний диалог, полный злобы и открытой враждебности. Он параноик, фырчит Минотавр. Он деспот. Он кого-нибудь убьет…

Может быть, отвечает мужчина взглядом, полным ледяного презрения. Но точно не заморю голодом, и не ребенка.

Это уже слишком. Я молча сползаю со спинки и натягиваю на себя плед.

– Послушай, – доносится снизу прежний спокойный голос. – Ты не выглядишь на свой возраст. И не будешь, если продолжишь так себя вести. Организму нужен ресурс, чтобы доразвиться. Много энергии, сверх нормы. В противном случае Дедал законсервирует тебя в таком виде на всю жизнь. Тогда не жди серьезного отношения ни от контрфункции, ни от остальных.

Я смотрю на книжный шкаф и не знаю, что делать. Отстаньте, думаю. Это не ваше дело. А сам спрашиваю:

– Откуда вы знаете, сколько мне лет?

– Посчитал, – отвечает мужчина, а после паузы уточняет: – Сейчас июнь?

– Август.

– Некритично. День рождения у тебя все равно в декабре.

Я смотрю и смотрю, и ничего не вижу. Все корешки как пустые.

– Ну да.

Пусть остается в декабре.

Всю следующую ночь идет дождь, но ветра нет, а потому темнота в окнах задумчива и по-летнему тепла. Я сижу в прогале перил, катаю пятку по жердочке лестницы и смотрю на созвездия городских огней. Кажется, мерцая, свет играет музыку. Вывески – гулко, окна – тонко. Получается что-то вроде сонаты номер четырнадцать: темное, в дрожащих бликах полотно.

Мужчины нет. На столе лежит новая партия книг, обтянутых черным, на застежках, а сам он где-то в глубине книжных шкафов. Он уже не раз исчезал в хранилищах, возвращаясь то с чистой бумагой, то с вымытым ведром, так что, думаю, внутри библиотеки есть что-то еще. Может, целые комнаты чего-то еще. Но проходит час, и, кажется, два, огни редеют, дождь усиливается. Мужчины нет.

Тогда я спускаюсь.

Свет горит только над его столом. Он горит здесь и днем – да, наверное, круглые сутки, – так что по ночам стол сам уже может испускать тепло и светиться. Дерево гретое, шершавое, в глубоких щербинках истории. Я гляжу сквозь уджат. Отпечатки книг лежат друг на друге ковром, словно опавшие листья. Только правда оставляет такие четкие следы.