Фуше

Подробнее всех прочих мемуаристов описавшая знаменитую сцену в Тюильри Лаура д’Абрантес сообщает следующее: «Наполеон твердил о своем, что это — не вандейцы. Первый Консул был почти в гневе; но не легко было сбить Фуше, который глядел на него, конечно, почтительно, однако ж с таким выражением, что я, бывши на месте Первого Консула, рассердилась бы… Фуше вновь уверил, что в случаях, названных Наполеоном, действуют шуаны… я не перестану утверждать, что это шуаны. При этом новом повторении, сказанном с выражением совершенно неприличным, Первый Консул подошел к Фуше с поспешностью, которая показывала сильный гнев… он произнес гневный монолог относительно мерзавцев, которые два года жили, бродя в крови, подписывая смертные приговоры старикам… или молодым шестнадцатилетним жертвам… Фуше сделался бледен больше обыкновенного… и сказал голосом, изменившимся от гнева, хотя и соблюдая умеренность в словах: — Вы однако ж позволите сказать вам, генерал, что не все злодейства, которые обагряли кровью Революцию, были произведены якобинцами, как вы называете этих людей. Видно, что вы не видали, какие трагедии происходили в Тарасконе, Бокере, Марселе и во многих других южных городах, театре действий общества Иезуитов и их сообщников; словом, вы не видали роялистских убийств… Наполеон возразил: — Как будто я не знаю, что были роялистские убийства! Я мог бы сказать, что они были возмездием… но я не скажу этого; ничто не дает права на жестокость, ничто не может сделать законным преступления. Не Революция произвела эти бесчестные дела. Кровожадные убийцы… Проклятие на них!.. Фуше, однако, твердо стоял на своем… «Соглашаясь с вами, — сказал он Первому Консулу, — что несколько сотен бандитов рассеяно в нашей прекрасной Франции и что они производят зло, которое мы видим, я говорю, что этих демонов изрыгает иной ад, а не 93-й год»^{346}.

Неделю спустя после покушения на заседании Государственного совета Наполеон сказал: «Шуанство и эмиграция представляют собой чесотку, а терроризм является внутренней болезнью»^{347}. И уточнил: может быть, болезнетворный «микроб» где-то здесь, рядом. Это… Фуше. «Не был ли он вождем заговорщиков? — прямо и жестко формулирует свой вопрос первый консул, — Разве я не знаю, что он делал в Лионе?»^{348}. В соответствии с распоряжением первого консула «искусный Фуше, уступив вопреки убеждению затруднительности своего министерского положения»^{349}, составил проскрипционные списки своих «друзей»-якобинцев. «Не все они (якобинцы), — подобострастно докладывал министр полиции Бонапарту, — были застигнуты с кинжалом в руках, но общеизвестно, что все они способны его отточить и за него взяться»^{350}. В первом же составленном Фуше списке значилось 130 имен известных республиканцев^{351}. По свидетельству Демаре, «якобинцы немедленно были обвинены (в организации взрыва на ул. Сен-Никез), подвергнуты преследованиям и высылались (из страны) сотнями^{352}.

Несмотря ни на что, первый консул как будто благоволит к своему министру полиции. Вскоре после покушения 3 нивоза в разговоре с Жозефиной Наполеон замечает: «Он (Фуше) умен, он всегда будет полезен»…^{353}. Однако обстановка, в которой очутился Фуше в конце декабря 1800 г., чревата для него тысячей опасностей. Савари в своих мемуарах пишет о том, что яростным противником Фуше в министерстве был военный министр Республики генерал Кларк^{354}; столь же враждебно по отношению к Фуше был настроен и его моральный (если, разумеется, слово мораль можно употреблять, характеризуя этих двух людей) двойник Талейран. Впрочем, какое-то внутреннее родство между Талейраном и Фуше, бесспорно, существовало. Недаром наблюдательный и циничный Баррас говорил о том, что «Талейран — это Фуше знати, а Фуше — это Талейран каналий»^{355}. Уверяли, что Шарль Морис очень расстроился, узнав об этой нелестной для себя характеристике^{356}. «Господин де Талейран, — отмечал Шатобриан, — не любил господина Фуше; господин Фуше ненавидел и, что самое странное, презирал господина де Талейрана: честь, которую нелегко заслужить»^{357}.

По словам г-жи де Ремюза, происшествием с «адской машиной» Талейран воспользовался, чтобы сместить Фуше»^{358}. В связи с событиями 3 нивоза он открыто высказал в присутствии первого консула мысль о том, что неплохо было бы арестовать Фуше и расстрелять его в течение 24-х часов^{359}. «Рекомендация» Талейрана, несомненно, достигла ушей шефа наполеоновской полиции. Даже по прошествии нескольких лет Фуше отлично помнил этот совет Шарля Мориса Наполеону и часто с раздражением «обвинял Талейрана в недостатке совести и искренности» (!)^{360}.