Фуше

Надо все же сказать, что в «литературной» сфере своей деятельности Фуше не ограничился простым исполнением распоряжений первого консула. В дело удушения печати он внес «творческое» начало. Вот что по этому поводу пишет Альбер Вандалы «Орган крайних якобинцев, бывшая Газета свободных людей… в последнее время переменившая несколько названий, вынужденная последовательно именовать себя то Врагом угнетателей всех времен, то Газетой людей, то Газетой республиканцев, продолжает влачить шаткое существование, однако ж, пользуясь при этом симпатиями передовых групп. Вместо того, чтобы бороться против этой силы, Фуше утилизировал ее. Купив газету на полицейские деньги, он посадил в нее главным редактором одного из самых двусмысленных памфлетистов якобинской печати, Мегэ де ла Туша, человека, за деньги готового на все; ему дан был приказ хвалить Бонапарта и, в особенности, его министра, в тоне Отца Дюшена. 10 фримера газета вновь вышла под прежним названием — свободных людей, и это возрождение имени само по себе казалось ярым демократам порукой за будущее. Газета вновь с пеной у рта громила реакцию и ее сподвижников, но в то же время с тайным цинизмом намечала другой курс, ворчливо похваливая Бонапарта. Фуше вернул, таким образом, право голоса якобинцам… но лишь с тем, чтобы они поддерживали его собственную политику»^{379}.

Продолжая тему окололитературной деятельности министра полиции, надо сказать, что жалкое положение дел во французской журналистике в эпоху Наполеона было в немалой степени следствием созданной Фуше системы грубого давления и репрессий в отношении периодической печати. «Все газеты, — замечал современник, — теперь на один лад, потому что всемогущая рука полиции дает себя чувствовать всем, потому что нападает страх равно на всех, кто сотрудничает в журналах…»^{380}.

Наполеон не обделял министра полиции своим вниманием. Историки подсчитали, что из более чем 1100 писем, направленных первым консулом, а затем императором в полицейское ведомство, свыше 730 были адресованы Жозефу Фуше. Письменные проявления «высочайшего» интереса к Министерству полиции и к его главе, однако, не отличались многословием. Удивляться здесь, впрочем, нечему, Фуше понимал малейший намек «хозяина», чем и объяснялась чрезвычайная краткость его посланий своему министру полиции. Например: Наполеон — гражданину Фуше. Париж, 22 мая 1801 года: «Генеральный комиссар полиции в Бордо был достаточно глуп для того, чтобы позволить распевать куплеты в честь короля Тосканы (т. е. герцога Пармского, которому Наполеон в 1801 г. передал во владение Тоскану)… Мне едва ли надо советовать вам присматривать за тем, чтобы стихи не зачитывали и не пели в театрах и других общественных местах. Бонапарт»^{381}.

«Таланты» Фуше понадобились первому консулу и в деле осуществления политики широкого прощения и забвения в отношении эмигрантов. Сам он на этот счет высказал министру полиции вполне определенные пожелания. Так, в письме Наполеона Фуше от 2 ноября 1801 г., где говорится о декретах об исключении из списка эмигрантов (décrets de radiation), есть такие строки: «Вы дадите паспорта лицам, о которых идет речь, когда они прибудут в Париж. Сообщите им содержание этих декретов, но лишь после того, как они принесут клятву верности Республике и откажутся от иностранного подданства»^{382}.

Фуше неукоснительно исполнял приказы первого консула, касающиеся широкой амнистии эмигрантам и, по словам Меттерниха, скоро завоевал их доверие^{383}. «Искоренитель христианского культа», «апостол свободы» милостиво, как настоящий жантильом, принимал толпы являвшихся во Францию изгнанников. Десятилетия спустя эмигранты с благодарностью вспоминали очаровательно-любезного министра полиции Бонапарта. «Я возвратилась во Францию с моими родителями в 1800 г., — писала в своих записках Жоржетта Дюкре, — …Он (Фуше) был очень благосклонен и, обращаясь к отцу моему, сказал: «Потрудитесь доставить мне свидетельство о вашем местопребывании… все эмигранты его имеют и всякий день мне доказывают, что они не выезжали из Франции». — «Я не могу сделать, подобно им, гражданин министр. У меня нет никаких письменных видов, которые я мог бы представить, кроме написанного на мое имя паспорта, за который я заплатил в Гамбурге 12 франков. Я одиннадцать лет не был во Франции». — «Как, вы не имеете средств доказать мне, что вы несправедливо были внесены в список?» — «Боже мой, нет». — «Если так, то я тотчас прикажу вас вычеркнуть (из списка эмигрантов), ибо я уверен, что вы не выезжали из отечества… Через два дня вы получите ваше исключение из числа эмигрантов». Действительно оно было объявлено г-м Маре… который с удивительной добротою тотчас сам привез эту весть отцу моему»^{384}.