Гагаи том 1

Обычно не особенно разговорчивый, слегка опьянев, Геська вдруг ощутил потребность высказаться, рассказать о больших добрых чувствах, которые питает к неродному отцу и матери. Но он не находил слов и лишь твердил:

— Что ты, батя! Как можно — кинуть. Что ты!

— Э-эх, милок, — вел Кондрат. — Не прыймай близко к сердцу, токи повидал я на своем веку — и кровным родителям иные детки кажут: «Вот вам бог, а вот — порог».

Геська покраснел, словно это его обвинили в черной неблагодарности. А Кондрат не унимался:

— Мы-то тебе кто? Вроде десятая вода на киселе. Какие у нас права, окромя любви нашей?..

— Ну, пристал к парню со своей любовью, — вмешалась Ульяна, — Залил глаза и плетешь, сам не ведая что.

— Чую я — сила во мне не та стала, — не слушая ее, продолжал Кондрат.

— Меньше в бутылку заглядай, — незлобно сказала Ульяна, поднимаясь из-за стола. — Иной сказ — к делу когда выпить. А ты и без дела хлобыщешь.

Она и перед Кондратом поставила миску с борщом, вышла управляться по хозяйству.

Геська сонно жмурился. Последнее время он вообще стал помногу спать. Как чуть пригреется — так и в дрему. «Зростает, — добродушно усмехаясь, говорила Ульяна. — Отроки завсегда отсыпаются, чтоб потом, когда кавалерами станут, с девками ночами куролесить». Видя, что Геську одолевает сон, Кондрат сказал ему:

— Лягай, Герасим. Придави ухо.

5

Прежде чем лечь в постель, Глафира убавила фитиль керосиновой лампы, склонилась над зыбкой.

— Зайчонок мой маленький, — прошептала, не отрывая любящего взгляда от сынишки. Поправила у него на голове капор, обшитый кружевами, коснулась одеяла. — Спи, кровпнушка моя. Спи.

Она не спеша разделась. Перед тем как надеть ночную рубашку, с любопытством, будто никогда не видела себя нагую, стала рассматривать свое обнаженное тело. С удовлетворением отметила про себя, что беременность и роды не испортили его форм — они лишь слегка округлились, налились той полнотой, которую дает материнство. Еле касаясь, она провела руками сверху вниз по упругим грудям, по мягкому прохладному животу и сильным бедрам. Потом изогнулась — длинноногая, статная — вынула из коронки шпильки, запрокинула голову, легким движением сбрасывая косу, и она, ниспадая, заструилась по спине.

В следующее мгновение Глафира, словно устыдившись своей наготы, проворно накинула на себя рубашку, улеглась, вытянулась в постели, закрыла глаза.

Никогда она не была так счастлива, как теперь. Никогда не ощущала жизнь вот так — каждой клеточкой своего молодого, сильного тела.

Глафира невольно вспомнила свое первое безрадостное замужество, оскорбления, которые терпела от Емельяна. Он попрекал, что у них нет детей. Напившись, лютовал: «Только и знаешь на гробках выть! Да хлеб переводишь! Выгоню к чертям собачьим!..»

Как все это далеко!

Да, она была ошеломлена бегством Емельяна. Он ушел внезапно, не сказав ни слова. Дом оставил, приусадебный участок. Какое ни есть — хозяйство. Глафира не знала, что и подумать, как дальше жить, что делать. Днем еще кое-как забывалась, находя себе работу. А ночами, оставшись одна на весь дом, трепетала от страха. Потому и взяла квартиранта — Евдокима Кириченко. Перевелся он из Волновского депо. Слесарь. Приехал с двенадцатилетней дочкой Людой. Вдовец. Искал, где бы угол снять. Люди и указали Емелькино подворье.

Не задумываясь, Глафира сдала комнату жильцам. А постоялец попросил, если можно, и столоваться у хозяйки. «Сам я можу і абияк, — сказал ей, — а от дочка...»

Она согласилась готовить еду и для них, обшивать, обстирывать, с радостью беря на себя эти хлопоты.

Не знала она, почему таким покладистым оказался квартирант. Думала, из-за безвыходного положения. А у него с первого взгляда на хозяйку екнуло в груди и заныло, заныло, как в пору первой влюбленности.

Снова ожил дом. Тоскующая по детям Глафира привязалась к девочке. А детское сердце отзывчиво на ласку. Прошло немного времени, и Люда уже души не чаяла в тете Глаше, при каждом удобном случае рассказывала отцу, какая она хорошая, добрая и самая красивая...

Евдоким грустно смотрел на дочь, говорил: «Так-так». А сам думал о том, что эти слова, как бы специально предназначенные для того, чтобы ребенок мог с восхищением отозваться о своей матери, его девочка адресует совсем чужой женщине.

Его радовали отношения, установившиеся между Людой и хозяйкой. У них даже появились какие-то секреты. Доволен был и уходом за дочерью: всегда чистая, вовремя накормлена, и в школу ее отправит Глафира Васильевна, и из школы встретит.

И сам Евдоким все больше и больше достоинств находил в ней — своей новой хозяйке. Но он помнил, что у нее есть муж, и опасался, что добрые чувства этой женщины к его дочери могут смениться отчужденностью и тогда девочка уже ощутимей познает горечь сиротства. Потому однажды и затеял разговор.

«Зайве, Глафіра Василівна, балувати мою Людку. П’ятирічною лишилася вона без матері. Не пам’ятає пестощів. Не треба і привчати».