Гагаи том 1

Боялся Евдоким вовсе обездолить дочку. Поэтому вот уже седьмой год вдовцом оставался. Думал, что ведь не прикажешь новой жене полюбить чужое дитя. Неспроста, видно, о падчерицах столько грустных песен сложено, столько слов печальных в народе говорено.

«Зайве, — овторил Евдоким, как-то виновато взглянув на Глафиру. — Хай і живе так, не знаючи цих радощів. Як потім зневірятися...»

Уже два года минуло, как Глафира оставалась соломенной вдовой: вроде и замужем, и без мужа. И защитить некому — сама отбивалась от охотников до чужих подушек. Были такие. Стучали среди ночи в окошко, нашептывали: «Что тебе стоит? Все одно — яловая». И по дому без мужских рук — хоть пропади. Одно надо сделать, другое, третье, десятое...

Нет, в ту пору квартирант ну просто находкой был для нее: «кавалеров» отвадил, усадьбу привел в порядок. Она замечала на себе его взгляды, в значении которых женщине трудно ошибиться. Но не отвечала взаимностью. Евдоким по натуре своей был мягким, податливым. Она не любила таких уж очень нерешительных людей. Вот Емельян хоть и дрался, измывался над ней, а все же был по сердцу...

Странное оно — женское сердце. Его презирают, а оно домогается любви. Его любят, а оно остается безучастным. И вдруг какие-то неведомые силы всколыхнут его, заставят взволноваться, затрепетать. И тогда еще разительнее проявляется его нелогичность, непоследовательность.

Людская молва давно свела Глафиру и Евдокима. Еще бы — не день, не два под одной крышей. В саду, в огороде — вместе. За столом — вместе. И возле девочки хлопочет Глафира. Посмотреть со стороны — семья.

Но равнодушной оставалась Глафира к Евдокиму. Видела — любит. Ночами слышала его взволнованное дыхание за простенком. Знала наверное, что не обидит, не насмеется. А сердце — не дрогнуло, не отозвалось.

Так и шло до того дня, когда Евдоким заговорил о дочке. Щемящая бабья жалость резанула сердце Глафиры. Она словно очнулась от какого-то забытья, будто впервые увидела этого молчаливого человека, упорно борющегося с самим собой, подавляющего свои чувства, страдающего ради того, чтобы не знал страдания его ребенок.

Тогда она не ответила Евдокиму, потрясенная его словами. Не сказала о своей привязанности к Люде. Не пыталась доказывать, что просьба его жестока не только по отношению к девочке, которой просто-таки необходима теплота женских рук, но и к ней, Глафире, ибо лишает ее единственной радости в жизни...

В ту ночь Глафира сама пришла к Евдокиму, склонилась над ним, шепнула:

«Подвинься...»

Нет, она не надеялась, что эта близость изменит ее жизнь. Но спустя некоторое время ее вдруг стошнило, а потом захотелось кислого. «Неужто?» — подумала она, зная из разговоров баб, к чему это, и еще не смея верить. Кинулась Глафира по соседкам. «На молодое», — в один голос сказали те. «Коли еще тошнехонько бывает — примета верная». Вскоре Глафира уже не сомневалась: будет матерью. Она боялась радоваться — еще беды накличешь. Она беспрекословно следовала многочисленным советам и наставлениям многоопытных старушек. «Не приведи господи уворовать вишенку, — строго предупреждали ее, — коли не хочешь красного пятна на лице младенца». — «Смотри, не ходи через дыры в заборах, — поучали ее, — не то пуповиной удушит ребеночка». — «А чтоб горбатым не был, — ненароком через коромысло не переступи». Она с суеверным страхом отворачивалась при встречах от калек, чтобы, не дай бог, не перешло уродство на дитя. Глафира бродила босой по утренней росе, береглась, чтоб не испугаться, остерегалась «дурного» глаза... И все это ради того, кто жил у нее под сердцем, кто настойчивее и настойчивее напоминал о себе и кого она ждала, как высшей награды.

А носила Глафира аккуратно, красиво.

«Не знала ты, Глаша, что делать, — добродушно подшучивали бабы. — Давно надо было мужика сменить».

Другие, глядя на ее пополневший стан, говорили:

«Не было бы Глашке счастья, так несчастье помогло».

Иные женщины болезненно переносят беременность, дурнеют с виду, становятся капризными, раздражительными. Глафира же наоборот — расцвела, похорошела, подобрела душой, стала покладистей, сговорчивей. Жизнь ее наполнилась новым содержанием. Уже не бабья жалость, а по-настоящему большое чувство связывало Глафиру с Евдокимом. Он дал почувствовать ей всю прелесть взаимного уважения и доверия. И она не могла не полюбить Евдокима всем сердцем.

Все, что было с ней в прошлом, Глафире казалось каким-то страшным кошмаром. У нее и в мыслях не было перечить Емельяну, возмущаться, восставать против его надругательств. Она слепо подчинялась ему во всем, памятуя божескую заповедь: «Жена да убоится своего мужа». По этой заповеди жила ее мать — тихая, забитая женщина. В таких правилах воспитывалась и она при нелюдимом и суровом отце.

Теперь Глафира удивлялась, как могла терпеть такое. Шесть лет она промучилась с Емельяном и все это время даже не подозревала, что между мужем и женой могут быть вот такие добрые, сердечные отношения, какие сложились у нее с Евдокимом.