Гагарин. Человек и легенда

В этом было огромное разочарование: они не могли никому сообщить о том, какие они крутые, потому что их работа проходила в режиме строжайшей секретности. Испытатели отлично знали, что их терзают куда сильнее, чем космонавтов. Иногда они смотрели на медиков с их циферблатами и контрольными приборами, невольно задаваясь вопросом: «С одной стороны, эти люди представляют весьма гуманную профессию, а с другой стороны, ускорение будет расти, и лаборанты спросят, не прекратить ли эксперимент, и покажется, что испытуемый уже больше не может, он весь покраснеет, сердце у него будет биться как бешеное, пот будет лить ручьем, но врачи не остановят проверку». Нефедов прямо говорил: «Для испытателей это было очень опасно. Могу процитировать Сергея Молыдина, одного из ученых, которые руководили программой испытаний. Он сказал: „Мы ставили опыты на собаках, и пятьдесят процентов из них выжили. А вы же знаете, человек крепче собаки“. Хороши шуточки! Последствия опытов над нами невозможно было предсказать. Даже если человек выживет, не исключено, что в дальнейшем он станет инвалидом, или сердце откажет, или другие внутренние органы. Конечно, мы могли в любую минуту выйти из эксперимента, но неписаное правило запрещало такой отказ. Если снимешься с проверки, это будет в первый и последний раз, потому что тебя сразу же исключат из группы».

Нефедов заявляет, что половина испытателей, вместе с которыми он работал в 60-е годы, не дожили до 90-х, но он говорит о своей карьере без сожаления. Совсем напротив: он очень гордится, что внес свой вклад в освоение космоса. «Единственная трагическая сторона здесь — то, что наша профессия как бы никогда не существовала. Все проходило в обстановке строгой секретности, так что никакой соцзащиты от государства, к тому же никто никогда не занимался медицинскими обследованиями испытателей на протяжении долгого периода. А сегодня наши старые друзья, наши коллеги начинают умирать». Он вспоминает особенно жестокий эксперимент, в ходе которого отрабатывался возможный отказ воздухоочистительной системы космического корабля: «К примеру, если на подводной лодке в воздухе скапливается больше трех процентов углекислого газа, этого достаточно, чтобы объявить чрезвычайное положение. А мы с одним моим товарищем в тестовой камере [Института медико-биологических проблем] дошли до трех с половиной, четырех, пяти процентов. Честно говоря, было просто нечем дышать, лицо при этом становится какого-то неприятного оттенка, губы синеют, мозги не действуют, начинает страшно болеть голова, возникает слабость. У нас у обоих пошла кровь из носа, но мы доработали до контрольного времени. Никогда не забуду, как я ему твердил: „Еще полчасика, и всё кончится“. А через тридцать минут: „Ну еще полчасика…“ Мне надо было его хоть как-то подбадривать».

Евгений Кирюшин сохранил яркие воспоминания об измененном состоянии сознания, которое пережил на центрифуге, когда его тело испытало то, что уже даже не назовешь сколько-нибудь нормальной нагрузкой: «Вдруг — свет, очень интересно, сначала чернота, потом желтое, сиреневое, потом словно летишь через пустоту, а потом вообще забываешь обо всех ощущениях. Такое впечатление, что ты — это отдельный мозг, рука, глаз. Вся эта постылая тяжесть остается в кресле, и вдруг ты оказываешься наверху, над собственным телом. Ты совершенно невесом, ты словно бы смотришь на себя сверху. Это момент преображения. Все свои настоящие достижения ты совершаешь именно в эти несколько минут. Но это жуткие эксперименты, все без исключения».

Нефедов вспоминает, как впервые встретился с Юрием Гагариным — 2 января 1968 года, когда Первый космонавт посетил центр медицинских экспериментов и отпраздновал Новый год вместе с испытателями: «Тогда я начал работать с внезапной разгерметизацией, меня она очень заинтересовала. Он спросил: „На что это похоже? Тебе не страшно? Вы отрабатывали падение давления до уровня 50 километров?[5]“ Замечательно было с ним обо всем этом поговорить. Но вдруг он спросил, почему я такой грустный. Я был просто тихий и спокойный, но ему показалось, что я грущу. Он крепко обнял меня и сказал: „Всё в твоих руках, Сергей. Видно, есть у тебя непреодолимое желание“».

Непреодолимое желание. У космонавтов такое имелось, и мир пел им хвалу. У испытателей оно тоже было, но они не могли о нем говорить, разве что Гагарину, который не пожалел времени, чтобы разобраться, почему этот парень добровольно согласился принять участие в безумно опасной серии экспериментов по внезапной разгерметизации. И испытатель поспешно и не очень-то внятно пытался объяснить, почему же он, черт побери, это делает.