Гайдук Станко

А над полем брани закружили стервятники…

ПРО́КЛЯТЫЙ ДОМ

Время идет; для одних оно проносится, точно мгновение, для других тянется невыносимо медленно.

Медленно тянется время для отца, сердце которого переполнено любовью. Если отец к тому же стар и стоит на краю могилы, а кровь и плоть его бродит по дубравам, пугаясь каждого шороха, и у него нет ни малейшей надежды увидеть сына — ох как это страшно! Мутнеет разум, высыхают слезы, леденеет в жилах кровь…

Бедный Алекса! Бедная Петра!

Каждое утро и вечер простирали они к небу свои морщинистые руки. Но небо не слышало их.

Они молились богу. Но бог молчал.

Тогда они повернулись к людям. Но люди отвернулись от них, предали проклятью «воровской дом».

Но жить нужно!

И они жили. Как?

Об этом знают лишь их душа да сердце!

Дом их всегда был открыт для всех; домочадцы жили полной жизнью, пели, веселились; мужчины и женщины с благоговением подходили к их порогу; они хаживали в гости к соседям и сами их сердечно принимали; с сельчанами жили в мире и согласии. Веселье, радость, печаль — все переживали сообща.

А теперь?

С того дня, когда у них за конюшней нашли злополучный кошель, люди отвернулись от них. Мужчины избегали Алексу, а женщины — Петру; если б только избегали, было б полбеды. Их к тому же презирали. Даже псы бежали от их порога. Никто с ними больше не здоровался. Добрый старик дядюшка Сима, посыльный, и тот, проходя мимо Алексы, опускал голову, притворяясь, будто не видит его.

Однажды Сима проходил мимо их дома. Алекса был во дворе. Увидев Симу, он позвал его.

Но Сима словно оглох.

— Сима!

Сима опустил голову и пошел прочь.

Алекса крикнул громче.

Сима закашлялся. Но Алекса решил во что бы то ни стало его дозваться.

— Сима! Сима! — кричал он не переставая.

Наконец Сима остановился.

— Чуть голос не сорвал, дозываясь тебя!

— Стар стал, слышу плохо, — потупившись, сказал Сима.

— Зайди на минутку!

— Недосуг мне сейчас.

Алекса попробовал пошутить:

— До смерти все успеешь!

— Да вот… кмет послал к священнику.

— Ну, тогда тебе в другую сторону.

Бедный Сима растерялся. Видно было, что он соврал.

— Сперва… это… хотел к Любинко.

— Ладно, ладно! — сказал Алекса. — Вижу, что все сторонятся моего дома. Ступай, Сима, ступай…

Сима, не скрывая своей радости, что так легко отделался, припустил чуть не вприпрыжку.

Алекса, понурив голову, стоял некоторое время словно окаменелый.

Потом он подошел к совре[17], рухнул на лавку и уронил голову на руки. Черные мысли раздирали его душу. Куда ни обратит он свой взор, всюду его встречают ненависть и презрение. Ни в ком не мог он найти сочувствия; никто его и слушать не хотел. Он бы оправдался. Он бы доказал, что сын его ничего дурного не сделал, по крайней мере до той минуты, когда он ушел в лес.

Солнце медленно садилось. Алекса поднялся и вошел в дом. Петра и снохи стояли у очага. Сыновья, Ста́ное и Пе́тар, работали во дворе. Ребятишки играли в горнице.

Алекса подошел к огню и сел на свое место. В голове у него бурлило, как в котле.

Разговор оборвался. Наступила тишина, слышалась только возня детей.

Алекса молчал, углубившись в свои невеселые думы. Спустилась ночь.

Он поднял голову и сказал:

— Ужинайте, дети.

— А ты, отец? — спросила его сноха Мара.

— А? Я тоже… Помолимся богу, и накрывайте на стол.

Старик встал, зажег свечу и начал молиться.

— Господи! Ты видишь мою беду? Уж коли я перед тобой ненароком согрешил, то смилуйся над твоими рабами, которые останутся после меня.

По лицу его катились слезы, а он все шептал и шептал слова молитвы.

Сели за стол. Но есть никому не хотелось. С того дня, как Станко ушел в лес, еще никто не съел вкусного куска. Печаль, словно осенний туман, окутала дом.

Поужинав, все пошли спать, лишь двое стариков остались у очага. Им не спалось. Их старые веки теперь раздружились со сном.

Долго сидели они в молчании. Снаружи гулял ветер, гоняя по двору листья. Огонь в очаге затухал.

— Где ты сейчас, родимый? — простонала Петра. — На дворе ветер, а у тебя нет даже плохонького одеяла!

— Молчи, Петра, — сказал Алекса.

— Я и так все молчу! Но сердце-то у меня не каменное! Что ж, мне и думать нельзя о своем сыне, нельзя думать о нем, сердечном? Ты мне и это хочешь запретить?

— Нет, я не…

— Тогда не говори так! Пятьдесят лет я тебе жена. Я была твоей тенью, из воли твоей не выходила. Но ежели ты запретишь мне вспоминать свое дитя, то я не покорюсь. Мне он дороже жизни! Бог дал мне других детей, они живы и здоровы, но с ним-то меня разлучили. Он, такой ласковый, такой добрый, бродит сейчас по лесу, и негде ему голову приклонить. И мне еще не плакать! Все глаза свои выплачу!

Алекса молчал. В глубине души он тоже тосковал по сыну.

— Он не вор! Нет! Голову дам на отсечение, что он никогда ни у кого и соломинки не взял!

— А как же тогда? — робко спросил Алекса.

— «Как, как»! Разве нет дурных людей? Разве не могли подбросить эти деньги?

— Да, горько нам… Прокляли наш дом! Все, кому не лень, плюют на него. Даже Сима… Сима бегом бежит мимо моего дома. Тяжко мне.

И старики снова понурили головы.