Гайдзин

– Что ж, тогда… Скай выдвинул юридическое соображение, я не уверен, что он прав, но не вижу причин, по которым оно не может быть удовлетворено. Вы отказываетесь от титула «миссис» на все времена. Но, как он совершенно справедливо указал, только после того, как поставите свою подпись, поэтому вам лучше всего подписаться «миссис Анжелика Струан, урожденная Анжелика Ришо», и это должно предусмотреть все возможные варианты.

Он наблюдал, как она наконец сосредоточилась на происходящем и взяла в руки перо; его сознание заполнял чудовищный рассказ, который Андре передал из своей пылающей могилы. «Невозможно, чтобы она сумела так много скрыть от нас, просто невозможно, черт меня подери».

– Вот, – сказала она. – Теперь готово.

– Я чувствую себя обязанным спросить: вы уверены, что поступаете правильно, – никто никоим образом не заставляет вас подписывать этот документ, что бы он ни содержал?

– Я подписываю его по своей воле. Она… она предложила мне соглашение, сэр Уильям. И если говорить правду… если говорить правду, оно справедливо. Некоторые из условий изложены грубо и могли бы быть смягчены, возможно, будут смягчены, но Малкольм был ее сыном, она имеет полное право забыть о приличиях. – Анжелика встала, убрала письмо в конверт и в сумочку, желая уйти побыстрее, желая остаться. – Благодарю вас.

– Задержитесь на секунду. Вы не… может быть, вы не откажетесь отобедать завтра? Будут лишь несколько близких знакомых. Я думал пригласить Джейми и мисс Морин.

– Э-э, да, благодарю вас, думаю, да, только я… Они славные, а она такая милая. Они поженятся, как вы думаете?

– Если он на ней не женится, то совершит большую глупость – ее мигом уведут, если он станет медлить. – И прежде чем он успел остановить себя, он сказал: – Печальная история вышла с Андре, не правда ли? Анри вам рассказывал, как они нашли его? – Он увидел, как ее глаза вмиг наполнились слезами и самообладание покинуло ее. – Извините, я не хотел вас расстраивать.

– Вы не расстроили, я уже так расстроена, что мне… Я все еще не могу… Анри рассказал мне примерно час назад, как Андре и она вместе… Божья воля для них обоих, как это печально и при этом как удивительно чудесно.

Она села и вытерла слезы, вспомнив, как едва не потеряла сознание и, после того как Анри ушел, бросилась в церковь, приклонила колени перед статуей Пресвятой Девы – церковь странно преобразилась, став величественнее и выше без крыши, но свечи горели как всегда, и как всегда здесь обитал покой. И она вознесла благодарность, отчаянную благодарность за свое освобождение от кабалы – и с внезапным, до самого сердца проникшим пониманием за избавление и его от мучений, осознав в этот миг, что Андре страдал не меньше ее.

– Теперь я это понимаю. О Благословенная Матерь, благодарю Тебя за то, что Ты благословила нас, благословила меня и благословила его, он сейчас с нею и в мире, когда на земле мира не знал, но ныне они упокоились в Твоих руках, да исполнится воля Твоя…

Ее глаза едва различали сэра Уильяма сквозь застилавшие ей взор горе и признательность.

– Анри рассказал мне о болезни Андре. Бедный человек, как это ужасно и как ужасно любить с такой силой, он ведь был влюблен, вы знаете, беззаветно. Андре был добр ко мне и… и если говорить откровенно, – сказала она, чувствуя потребность произнести правду вслух, – он был и ужасен тоже, но он был другом. Он просто безумно любил свою Хинодэ, все остальное в мире потеряло для него всякий смысл, поэтому его следует простить. Вы когда-нибудь видели ее?

– Нет, ни разу, я даже не знал ее имени. – Несмотря на решимость не ворошить прошлого, он спросил: – Почему вы говорите, что он был ужасен?

Она промокнула слезы носовым платком и сказала печально и без злобы:

– Андре знал о моем отце и дяде и… и пользовался этим и другими вещами, чтобы… чтобы дать мне почувствовать себя обязанной ему, и беспрестанно просил у меня денег, которых у меня не было, давая какие-то немыслимые обещания и, если откровенно, угрожая. – Она испытующе посмотрела на сэра Уильяма. Теперь в ней не было ни капли притворства, душа ее раскрылась, исполненная бесконечной благодарности к Господу и Пресвятой Деве за свое и за его освобождение, прошлое кануло вместе с ним и вся мерзость. – Это была воля Господа, – истово произнесла она. – Мне и радостно, и горько. Почему мы не можем забыть дурное и помнить только хорошее – в этом мире довольно зла, чтобы мы могли расплатиться за наше забвение, вам не кажется?

– Да, довольно, – ответил он с необъяснимым сочувствием. – О да.

При этом столь редком у него проявлении чувств что-то словно подтолкнуло ее изнутри, и, даже не успев сообразить, что она делает, она поделилась с ним своим самым сокровенным страхом: