Гайдзин. Том 1

Он увидел ее чистые глаза, которые улыбались ему с сияющего лица, прозрачную кожу – все ее существо излучало молодость и здоровье вместе с магнетической, неосознанной чувственностью, которая постоянно окружала ее и которая, вопреки всем его медицинским прогнозам, стала еще сильнее. Поразительно, подумал он, до глубины души удивленный ее способностью так быстро восстанавливать физические и душевные силы. Мне остается только жалеть, что я не знаю ее секрета, не знаю, почему некоторые люди словно расцветают под ударами судьбы, которые сломили бы большинство других.

Внезапно доктор в нем умер на время. Я не могу винить этого ронина, или Малкольма, или любого, кто сходит по ней с ума, я тоже хочу ее.

– Любопытная вышла история с вашим крестом, – сдавленно произнес он, стыдясь своих мыслей. – Но, с другой стороны, вся жизнь – это лишь собрание любопытных совпадений, не правда ли? Спокойной ночи, моя дорогая, спите сладко.

Внезапная резь в животе когтями выдрала ее из уродливого сна, наполненного плавучими тюрьмами и ревущими демонами с глазами навыкате, все женщины – с раздувшимися от беременности животами, мужчины – с рогами, они хватают и тащут ее прочь от Тесс Струан, которая стояла над Малкольмом на страже, подобно злобной упырице. Вторая колика последовала быстро и окончательно пробудила ее к реальности и к тому, что происходит.

Облегчение от того, что боли начались, стерло в ее памяти долгие часы гнетущей тревоги, ибо ей казалось, что прошла вечность, прежде чем она смогла уснуть. Сейчас часы показывали самое начало пятого. Последний раз она смотрела на них в два тридцать. Еще одна колика, сильнее предыдущих, прошла сквозь нее и заставила сосредоточиться на том, что еще нужно было сделать.

Дрожащие пальцы открыли вторую бутылочку. Опять она поперхнулась от омерзительного вкуса жидкости и едва не извергла ее обратно, но сумела удержать в себе, взяв в рот ложку меда. Желудок ее не переставая крутило от отвращения.

Она откинулась на подушку, судорожно дыша широко открытым ртом. Ей казалось, что от живота во все стороны распространяется огонь. Через мгновение из нее хлынул пот. Потом жар прошел, оставив ее обессиленной, промокшей, едва дышащей.

Ожидание. Как и прежде, ничего. Одно лишь сладковато-горькое, тошнотворное беспокойство, которое, после первых часов изматывающего ожидания, перетекло в тревожный сон. Смятение охватило ее.

– Матерь Божья, сделай так, чтобы это сработало, молю тебя, сделай так, – бромотала она сквозь слезы.

Она подождала еще. По-прежнему ничего. Минуты шли.

Потом, в первый раз такого не было, совершенно иного качества боль вдруг пронзила ее, согнув почти пополам. Еще раз. Она едва сдержалась, чтобы не застонать. Новый приступ, пока еще терпимо. Она вспомнила про вторую половину настоя, села и поднесла к его губам. Вкус был отвратительный, но не такой отвратительный, как у жидкости в бутылочках.

– Слава Богу, это последнее, – пробормотала она и сделала еще глоток. Потом еще. После каждого глотка, она клала в рот кусочек шоколада…

Новые колики, более сильные на этот раз. Ритм их участился. Не волнуйся, подумала она, все происходит именно так, как предсказывал Андре. Мышцы живота начали ныть от постоянных сокращений. Еще несколько глотков, еще колики и потом она проглотила последнюю каплю. Баночка с медом была почти пуста – съеден последний кусочек шоколада, но теперь даже шоколад не смог избавить ее от противной горечи во рту. Сквозняк из-под двери в будуар колыхнул пламя в масляной лампе на прикроватном столике, и тени на стенах ожили и затанцевали. Она стоически вытянулась на постели и стала наблюдать за ними, держась обеими руками за живот, который словно пронзали огненные стрелы, мышцы напрягались и расслаблялись, с каждым разом становясь все более напряженными, собираясь в узлы под ее пальцами.

– Смотри на тени, думай о хорошем, – прошептала она. – Что ты видишь?

Корабли и паруса, крыши Парижа, собачий шиповник и, о, смотри-ка, а вон там гильотина, нет, не гильотина, а беседка, увитая розами, боже, да ведь это же наш деревенский домик под Версалем, куда мы выезжали весной и летом, когда подрастали, мой брат и я, милая маман уже давно скончалась, отец уехал один Бог знает куда, тетя и дядя любят нас, но они не могут заменить нашей дорогой…

– O Mon Dieu! – охнула она, когда первый из приступов адской боли вспорол ей живот, потом вскрикнула при следующем спазме и лихорадочно затолкала себе в рот угол простыни, чтобы заглушить вырывавшиеся из нее крики, которые в противном случае согнали бы к ее запертой двери всю миссию.

Потом начался озноб. Ледяные колья вонзались в ее внутренности. И опять дикая боль, в двадцать раз хуже самых болезненных коликов во время месячных. Ее тело выгибалось дугой, руки и ноги судорожно подергивались, когда волны нечеловеческих мук прокатывались от ее лона до головы.