Галерея женщин

Представьте себе, вскоре после этого случая она и впрямь отплыла во Францию, где провела не меньше полугода. Завербовалась ли она медсестрой, и если да, то много ли от нее было толку, доподлинно не известно. Так или иначе, ей понадобилось указать доверенное лицо, на чье имя будет перечисляться ее армейское жалованье в течение всего периода службы. Свято веря (по словам Мари), что живой она не вернется, Регина переводила свои тридцать долларов в месяц единственному близкому человеку, Мари Редмонд. (С семьей она давно прервала всякую связь, а из друзей действительно осталась одна Мари.) Месяцев семь от нее не было никаких известий, а потом она внезапно объявилась – прислала записку из какой-то третьеразрядной нью-йоркской гостиницы, где, судя по всему, лежала больная и разбитая. Мари собрала все Регинины армейские чеки, которые сохранила в неприкосновенности, и отвезла подруге. Та жила в убогом номере с наглухо задернутыми днем шторами и расхаживала по нему взад-вперед в грязном коричневом свитере поверх ночной рубашки. От ее былой красоты почти ничего не осталось, а полное безразличие к своему внешнему виду и условиям жизни еще больше усиливало это впечатление. Сигаретные окурки, пепел, обугленные спички устилали не только пол, но и постель. На столе лежала колода замусоленных карт, на которых она гадала и раскладывала пасьянсы.

Как рассказала мне Мари со слов самой Регины, та сразу по приезде позвонила Лагранжу. Он один раз побывал у нее, оставил немного денег и с тех пор не выказывал ни малейшего желания возобновить общение. Вместо дружеской поддержки он посоветовал ей лечь в клинику, избавиться от порока и заняться делом. Совет был отвергнут, поскольку «жизнь того не стоит». Кстати сказать, она даже не подумала хотя бы частично оплатить внушительный гостиничный счет из денег, сохраненных Мари. Гостиница как-нибудь обойдется, а она нет. Деньги ей и самой нужны. Поскольку Регина еще не сменила военную форму на гражданское платье, а все вернувшиеся с фронта были героями для тех, кто никогда не нюхал пороха, в гостинице к ее долгу относились снисходительно. В один прекрасный день она просто вышла и не вернулась, оставив в номере все свои пожитки.

Рассказ о ее возвращении Мари завершила так:

– Я поняла, что она уже на той стадии, когда я не могу ей помочь. Я сама жила хуже некуда, но когда увидела, до чего она докатилась, мне стало так страшно, хоть беги! У меня возникло жуткое чувство, будто я могу подхватить от нее вирус несчастья и апатии, и с тех пор я начала сторониться ее. Это был страх, примитивный страх. Хотя я всегда восхищалась ее прошлыми достижениями.

Но это еще не конец истории. Довольно скоро о ней заговорили совсем в другом районе города, где произошел из ряда вон выходящий случай. В поисках пристанища Регина вспомнила об одной девице не самых строгих правил, которая снимала квартирку в доме с сомнительной репутацией на севере Манхэттена, в квартале, примыкающем к негритянскому району. В этот дом и заселилась Регина, имея при себе лишь небольшой чемодан да пилюльку (вскоре она обзавелась коробкой, которая служила ей столом). Там она прожила несколько месяцев. Из прежних вещей у нее сохранился только медицинский халат с шапочкой, который мог пригодиться для новых экспедиций в поисках морфина. Все прочее имущество, свезенное на склад перед ее отъездом за границу, было либо распродано, либо изъято у нее за просроченные платежи. Несмотря ни на что, работать она не желала – или не могла. А на Лагранжа, видимо, уже не надеялась.

В этой нищенской комнате, лежа день-деньской с зашторенным окном, Регина изобрела новый трюк. Надев на себя медицинский халат и перекинув через плечо медицинскую сумку, она заходила в одну из больниц, предварительно выяснив, как зовут кого-то из тамошних докторов или медсестер. Решительно пройдя к заведующей, она объявляла, что ее в частном порядке наняли для ухода за больным, которого сейчас доставят по распоряжению доктора такого-то. Можно ли ей подождать тут, в ординаторской (как правило, смежной с провизорской)? Обычно ее спокойная, уверенная манера не вызывала подозрений, и все продолжали заниматься своими делами, входить и выходить, не обращая на нее внимания. Улучив момент, когда поблизости никого не было, Регина бросалась к двери в провизорскую, и если та оказывалась незапертой, сгребала себе в сумку морфин. Независимо от успеха предприятия она говорила первому, кто появлялся на пороге, что, пожалуй, ей лучше дожидаться своего пациента снаружи, после чего, разумеется, пускалась наутек.