Галерея женщин

Ну, допустим, была – и что? Если честно, несмотря на всю ревность, какую Рона испытывала ко мне, о чем мне было прекрасно известно, я с удовольствием наблюдал, как они держатся за руки, как он ее целует, как она ложится рядом, кладет голову ему на колени и он гладит ее волосы. Но в их отношениях я не видел пылкого желания, жажды уединиться, какая как раз и выдает подлинную страсть. Ничего этого не было. Оставаться с ней наедине он не стремился. Всякий раз, когда такая возможность возникала, чаще всего он призывал нас – особенно меня – составить им компанию. И она, видимо, стараясь ему подыграть, тоже настойчиво звала нас с собой. Что из этого следовало? Что он обходится с ней не лучшим образом. Иначе зачем ему я? Не хочешь отдавать себя полностью – разойдитесь по-хорошему. А так получалось с его стороны как-то жестоко.

Возможно, поэтому именно здесь я проникся к Роне большей симпатией. Да, иногда по разным поводам она сверх меры настойчива, думал я. Иногда ей отказывает вкус, порой она кичится своим богатством и положением, и мы рядом с ней чувствуем себя бедными родственниками. И что с того? Конечно, случалось, меня раздражала ее чрезмерная практичность, умение как-то чересчур по-деловому решить житейские проблемы. Надо сделать то-то и то-то. Связаться с этим и тем. Собираемся куда-то поехать, есть желание куда-то попасть? Вуаля! Она звонит Лоре Тренч, своей вездесущей помощнице, которая живет с ними, – верный оруженосец в юбке, – дает ей все необходимые указания, и можно не сомневаться, все желаемое будет получено. Было бы куда приятнее, часто думал я, будь всего этого меньше, я бы не чувствовал себя таким обязанным. Но Рона жаждала быть щедрой всеми фибрами души. Она была мастерицей строить планы и воплощать их в жизнь, и все всегда проходило без сучка и задоринки. По ее приказу Лоре появлялись плетеные корзинки с едой, столовое серебро, кухонная утварь, посуда, кофейник или чайник, а упомянутая женщина вечно на побегушках, виноватая лишь в том, что она не так привлекательна, как Рона, и вообще ей не ровня. И все-таки сама природа Роны, ее взгляд на жизнь, как мне тогда нередко казалось, требовали от нее – человека доброго, свободного от предрассудков – помогать другим людям. Не мне ее судить. В итоге иногда мне становилось ее жалко. А ведь ее и саму, наверное, мучает вопрос: как так вышло, что она позволила себе оказаться в такой странной ситуации? И я, получается, вбиваю клин между ею и Уинни? Не лучше ли мне исчезнуть и оставить Уинни в покое?

Будь я физически свободен, я бы наверняка так и поступил, но этой свободы у меня пока не было, как и у Роны. Что же меня так долго держало в этом жалком положении? Я прекрасно знал, что мы с Уинни очень нужны друг другу, еще больше, чем ему нужна она. Его духовная опора – это именно я, но никак не она. Я даже боялся, что ей это известно. Ведь для нее, как и для меня, он был источником света и радости – обаятельный, неунывающий, чем и выручал в мрачные минуты меня, а возможно, ее тоже. И все-таки ко мне в те дни она была исключительно добра. А Уинни, как всегда, поэтичный, мечтательный и жизнерадостный, вел нас за собой в мир красоты и мысли. Рядом с ним ты сразу пускался в плавание по восхитительному морю фантазии. Казалось, сам его дух воспарял на крыльях воображения и устремлялся к прекрасномуe, избегая или просто не замечая мрачных и печальных сторон жизни.

Но несмотря на все это, а возможно, именно поэтому перед лицом всех своих помыслов и надежд, связанных с работой, он часто противился самой мысли о работе в этой обстановке. Что, работать? Здесь, сейчас? «Перестань, куда ты торопишься? Ты должен созреть для работы, иначе не напишешь того, на что способен. Давай еще немного это обмозгуем. Еще не все детали в голове отложились». С этими словами все наши благие помыслы и намерения решительно отметались, и он погружался в состояние dolce far niente – восхитительного безделья, – которое, скажу честно, играло важнейшую роль в его жизни. И вот, проведя с ним на этом острове пять недель, как я сейчас понимаю, сколь прелестных, столь и бесполезных, я обнаружил, что заставить его плодотворно трудиться невозможно. Он предпочитал нежиться на песке, качаться в гамаке, полулежать в тени на скале, задумчиво мечтать, глядя на море – чарующее зрелище. Я же, созерцая это его состояние, был склонен заключить, что лучше бы природа, жизнь или что-то еще освободили Уинни от надобности трудиться, тогда ему вполне хватило бы одной Роны.