Галерея женщин

Полулежа в экипаже, который доставил ее в лечебницу (сидеть у нее не было сил), она тем не менее успела заметить – опять-таки, если верить ей, – что территория, примыкающая к этому заведению, выглядит импозантно и содержится в идеальном порядке. Еще она заметила кареты на подъездных дорожках к различным корпусам и каких-то людей, явно из обслуживающего персонала. Но, едва переступив порог, она по известным лишь ей причинам сразу поняла, что попала не в обычную больницу, и подняла крик, требуя, чтобы ее увезли оттуда. Слишком поздно! Ее поместили в маленькой, совершенно пустой комнате с белеными стенами и крохотным зарешеченным оконцем под потолком. Не успела Гифф опомниться, как к ней вошла свирепого вида санитарка и бесцеремонно приказала раздеться догола, предупредив, что к ее возвращению приказ должен быть исполнен. С этими словами санитарка вышла и заперла дверь на ключ. В ужасе от такого распоряжения (зная Гифф, нетрудно в это поверить), бедная женщина не стала снимать одежду. Вернувшись и увидев, что новенькая все еще одета, санитарка решила преподать ей урок послушания и силой сорвала с нее одежку за одежкой. Потом ее, больную и плачущую навзрыд (Гифф всегда настаивала на этой детали), затолкали в корыто – чуть ли не вверх тормашками! – и заставили скрести себя жесткой, как швабра, щеткой с вонючим мылом. Потом сунули в руки грубое полотенце и велели вытираться. Под конец ей выдали простую рубаху, в которой она должна была ходить все время своего пребывания в этом богоугодном заведении. (Спасибо заботливым родственникам!)

Пока Гифф сидела в заточении – а продолжалось это, по ее оценке, не меньше трех лет, – она совершенно потеряла счет времени. В клинику не доставляли ни книг, ни газет, и всех пациентов, за исключением совсем уж безнадежных сумасшедших, постоянно занимали общественно полезным трудом, принуждая мыть полы и посуду, разносить еду, убирать в палатах и обихаживать тех, кто сам не справлялся. На первом этаже имелся большой и вполне презентабельный общий зал, приспособленный под столовую, куда их приводили строем три раза в день; мужчины ели в одном конце, женщины – в другом. Кормили, по словам Гифф, скудно, но сносно, грех жаловаться. Главное, против чего она восставала, – это сам факт пребывания в психлечебнице: Гифф твердо стояла на том, что никогда, ни на миг не теряла рассудка, и осознание чудовищной несправедливости, которую над ней учинили, терзало ее днем и ночью. Однако она не утратила веры в Бога и Его безграничную любовь, и в конце концов ей удалось совершить побег с помощью санитарки, проникшейся к ней симпатией и поверившей, что она стала жертвой коварного обмана.

От себя могу добавить, что ее наблюдения за жизнью этого специфического заведения свидетельствовали отнюдь не в пользу безумия, а, напротив, в пользу здравого, не лишенного проницательности ума. Гифф любила рассказывать, как однажды за ужином тучная полоумная женщина схватила со стола горчичницу и принялась невозмутимо есть, пока не вычерпала все до дна, хотя по лицу ее градом катились слезы: бедняжка не понимала, что это невежливо и, в конце концов, просто невкусно. Другая больная залезла под душ, когда никого поблизости не было, и открыла кран с кипятком – так и сварила себя заживо, не ведая, что творит. Запомнились мне и рассказы о том, как пациенты сидели рядами друг против друга и переругивались, пока тот или другой не распалял себя до последней точки и не вскакивал с места, чтобы немедленно выйти вон или вцепиться в обидчика; обычно в такие моменты кто-нибудь из санитаров быстро наводил порядок: драться и самовольно покидать помещение никому не разрешалось. Раз в месяц устраивались танцы под присмотром целой роты санитаров, и тогда танцевали все вместе – нормальные и ненормальные, мужчины и женщины. Еще я слыхал историю про рыжую ирландку – «бледную смерть», как прозвали ее пациенты. Втихаря поговаривали, будто бы рыжая фурия могла за непослушание удушить больного одной левой, якобы такое случалось. Это лишь некоторые из сюжетов, описанных Гифф с большой выразительностью и предельной ясностью, – и это что угодно, только не бред сумасшедшего.

Все время, пока Гифф сидела под замком, родственники о ней не вспоминали. А когда ей удалось сбежать, она побоялась предпринимать какие-либо действия против членов своей семьи и раскрывать свое местонахождение, побоялась даже оставаться на родине: слишком велик был страх, что ее снова сцапают и вернут в сумасшедший дом. Вот почему она решила перебраться в Соединенные Штаты – без гроша в кармане, не имея здесь ни друзей, ни знакомых. В одежде с чужого плеча Гифф нелегально перешла канадскую границу и попала в Детройт, где и началась ее вольная жизнь посудомойки. Мыть за всеми посуду ее приучили в психушке.