Галилей и отрицатели науки

К сожалению, допустив возможность того, что запрет мог быть более строгим, чем письмо Беллармино, Галилей невольно ослабил защиту, которой стала для него более мягкая формулировка Беллармино. Не будь этого, очевидно искреннего, хотя и неуверенного, признания, возникла бы туманная юридическая коллизия двух документов – письма Беллармино, с одной стороны, и теста запрета – с другой, не согласующихся друг с другом. Трудно понять, почему Галилей решил нехотя признать то, что случилось много лет назад и что он имел полное право не помнить точно. Возможно, он ошибочно полагал, что это неважно, особенно с учетом линии защиты, которую намеревался занять. Действительно, следующая серия вопросов касалась имприматура – разрешения писать и публиковать “Диалог”.

Первый вопрос был, пожалуй, самым проблемным. Галилея спросили, обращался ли он за разрешением писать книгу. Однозначный ответ был, разумеется, отрицательным, но дать его без всяких объяснений в сочетании с господствующим представлением, что книга защищает коперниканство, было бы равносильно тому, чтобы немедленно признать вину. Поэтому Галилей решил опереться на тот факт, что добавленное им предисловие и финальное резюме оставляют читателя в неопределенности относительно мнения ученого о коперниканстве, а его поддержка этого учения не является ни явной, ни абсолютной. Соответственно, он заявил, что не видел необходимости в разрешении, поскольку его целью было не подтвердить коперниканство, а опровергнуть его. Любой современный адвокат сказал бы Галилею, что выбранное им слово (опровергнуть) не внушает доверия, с учетом содержания “Диалога”, и на подобное утверждение судьи могли лишь выразительно поднять брови.

Почему Галилей сделал это заявление? Трудно судить, что было на уме пожилого человека, страшащегося тюрьмы. Галилей, возможно, пытался придать больше веса своему утверждению в предисловии, где он будто бы выражал поддержку декрету против коперниканства от 1616 г. Возможно также, что в действительности он использовал менее сильное выражение, а слово “опровергнуть” вписали церковные чиновники, ведшие протокол расследования, чтобы представить Галилея лживым манипулятором.

Вместо того чтобы пытаться опровергнуть Галилея, Макулано перешел к следующему вопросу: запрашивал ли ученый разрешение на публикацию своей книги. На это у Галилея имелся ответ, казавшийся, на первый взгляд, убедительным: у него был даже не один имприматур, а два – от магистра Священного дворца Никколо Риккарди из Рима и от инквизитора Флоренции Клементе Эгиди. Это мог быть чрезвычайно сильный аргумент в пользу Галилея. Могла ли Церковь запретить книгу, одобренную для публикации дважды церковными функционерами, которые отвечали за цензуру?

Прекрасно понимая проблему, с которой столкнулось обвинение, Макулано попытался доказать, что Галилей был неискренен, когда обращался за разрешением. Поэтому он спросил Галилея, раскрыл ли тот Риккарди существование запрета 1616 г. Галилей ответил, что не сделал этого, снова утверждая, что считал подобное уведомление необязательным, поскольку его целью было не защитить коперниканство, а показать, что никакая модель мира не может быть признана однозначной – в полном соответствии со взглядами папы. Здесь Галилей, похоже, совершил еще одну тактическую ошибку. Чтобы не разойтись со своими предыдущими утверждениями, он мог бы заявить, что не сообщил Риккарди о запрете 1616 г. просто потому, что не помнил о нем. Многократно упущенные Галилеем возможности использовать лазейки в законе, чтобы усилить свою позицию, оставляют ощущение, что он отвечал искренне, по крайней мере с собственной точки зрения, или что его ответы были перевраны в письменном документе.

Этот обмен репликами с неопределенным результатом стал завершением первой сессии. После следствия Галилею предложили, как требовал протокол, подписать показания и увели для содержания под арестом в помещениях доминиканского монастыря Санта-Мария-сопра-Минерва, где проходили слушания Священной канцелярии.