Галилей

«В прошлые годы в Риме, — гласило вступление, — был обнародован спасительный эдикт, который, дабы предупредить опасные раздоры нашего века, своевременно наложил молчание на пифагорейское мнение о подвижности Земли. Не было недостатка в тех, кто дерзко утверждал, что этот декрет был порожден не рассудительным рассмотрением, а страстью, слишком мало осведомленной; слышались жалобы, что советники, совершенно несведущие в астрономических наблюдениях, не должны были скоропалительным запрещением подрезать крылья спекулятивным умам. Слыша такие дерзкие сетования, моя ревностность не позволила мне хранить молчание. Я как человек, всецело сведущий относительно того мудрейшего постановления, решил выступить перед лицом света свидетелем чистой правды. Я находился тогда в Риме и не только имел слушателями наиболее высокопоставленных прелатов тамошнего двора, но и заслужил их одобрение; не без некоторой моей предшествующей информации последовало затем издание того декрета. — Так теперь писал Галилей о злополучных событиях 1616 года. Он не только-де жаждет засвидетельствовать «чистую правду», но и дает понять, что то «мудрейшее постановление» было принято не без его участия! — Поэтому моим замыслом является показать в настоящем труде чужеземным народам, что относительно этих материй в Италии, и особенно в Риме, знают куда больше того, что когда-либо могло придумать усердие иностранцев; и, собрав воедино все собственные размышления относительно системы Коперника, показать, что знакомство со всеми ими предшествовало римской цензуре и что из этого края исходят не только догмы для спасения души, но и остроумные находки для отрады умов. С этой целью в рассуждении я встал на сторону Коперника, излагая его теорию как чисто математическую гипотезу и пытаясь разного рода искусственными приемами показать ее превосходство не над учением о недвижимости Земли вообще, а над тем, которое защищается людьми, являющимися перипатетиками по профессии… Здесь обсуждаются три главных предмета. Во-первых, я попытаюсь показать, что все опыты, могущие быть произведенными на Земле, не дают достаточных доказательств ее подвижности, но могут быть приложимы равно как к движимой Земле, так и покоящейся… Во-вторых, будут рассмотрены небесные явления, подкрепляющие гипотезу Коперника настолько, что она как будто должна совершенно восторжествовать, добавляя при этом новые размышления, которые, однако, скорее служат облегчению астрономии, чем соответствуют природе. В-третьих, я предложу одну остроумную фантазию. Много лет назад я высказал мысль, что непознанная проблема морских приливов и отливов могла бы получить некоторое освещение при допущении движения Земли. Это мое высказывание, передаваясь из уст в уста, нашло милосердных приемных отцов, которые выдавали его за порождение собственного ума. Ныне, дабы никогда никакой чужеземец не мог выступить, вооруженный нашим оружием, упрекая нас в недостаточном внимании к столь важному явлению, я решил обнародовать те вероятности, которые позволили бы убедительно объяснить это явление при условии, что Земля движется. Надеюсь, что эти соображения покажут всему миру, что если другие народы и бороздили моря больше нас, то мы размышляли не меньше, чем они, и что если мы полагаемся на убеждение в недвижимости Земли и считаем противоположное мнение лишь математической причудой, то это проистекает не из незнания того, что думали все прочие, а из тех соображений, коль не было бы иных, которые даются набожностью, религией, пониманием всемогущества божия и сознанием слабости человеческого разума…»

Галилей хорошо помнил урок, преподанный ему Урбаном, и здесь не без умысла вторил его словам.

Не зря он, подчеркивая свою покладистость, ограничился и текстом, выверенным Мостро. Возвращая вступление, Мостро предупредил инквизитора о необходимости завершить книгу таким же по духу заключением. Вариант, написанный Галилеем, его не удовлетворял, а предложить собственный он не рискнул. Тем более что завершающим страницам, по мысли папы, отводилась очень важная роль. Они призваны были оказать на читателя целительное воздействие. Именно там следовало с должным блеском обыграть «решающий аргумент» Урбана. В заключении надлежит, писал Мостро инквизитору, совершенно недвусмысленно подвести итог всему, что обсуждалось. Галилей обязан присовокупить доказательства всемогущества господня, которые ему высказал папа. Они должны успокоить души, растревоженные «пифагорейским учением».

Сговорчивость, проявленная Галилеем относительно вступления, не была напрасной. Часто ли встречается такое послушание среди ученого люда? И поэтому, когда Галилей показал инквизитору страницы, которыми намеревался завершить книгу, тот нашел их вполне подходящими. Движение Земли? Сальвиати, на протяжении всей книги защищающий эту мысль, делает любопытнейшее заявление. Он-де никогда не притязал и не притязает, чтобы другие признавали за истину фантазию, с которой он сам не согласен. Скорее он сам бы мог считать ее пустой химерой и блистательным парадоксом!