Галина Волчек как правило вне правил

Молодость, голод и азарт — необходимые составляющие успеха. Артисты репетировали день и ночь, и их жизнь походила на добровольный запой без минуты протрезвления. Воображение легко рисует типичную картинку, которую подправляют лишь чужие воспоминания. Вот Ефремов и его актеры на сцене. Незанятые в спектакле сидят в зале — таков негласный закон «Современника». На последнем ряду, свернувшись калачиком, спит Лелик Табаков — самый младший в ефремовской команде. Хотя он моложе всех всего-то на два-три года. Он тощий, все время мерзнет и натягивает на голову чье-то чужое пальто.

А вот история, доказывающая, как чистые порывы и невинность были «изнасилованы» опытом и изощренностью советской системы. И то, что дерзкими молодыми талантами принималось за свободу, было всего лишь ее иллюзией.

Первый дом «Современника», Площадь Маяковского. Очередь за билетами

В Москву приехал другой американский драматург, Артур Миллер, пьеса которого «Случай в Виши» также репетировалась в «Современнике». Артисты, уже избалованные общением с западными знаменитостями, рвались с ним встретиться.

Встречу назначили после спектакля на чьей-то квартире. Накрыли стол, старались сделать все шикарно. И вдруг выясняется, что «нельзя». Табакова и Волчек вызвали в кабинет директора, и там человек в штатском сказал: «Никакого Миллера. Никаких гостей». Как? Что? А человек этот устало-равнодушно повторил вышесказанное.

Черно-белый кадр из кино про события, незнакомые моему поколению. Человек с усталым и невыразительным лицом, но жестким взглядом повторяет установку. Смятение на лицах взволнованной молодежи, которую строят как хотят, а она уверена, что сопротивляется.

На обсуждении спектакля со зрителями

Тем не менее все пошло согласно сценаристам из КГБ — Миллер зря прождал своих молодых знакомцев в холле «Интуриста» и, не дождавшись, почувствовал себя чужим и незаслуженно оскорбленным на советском празднике жизни.

Как ни парадоксально, но именно в таком спарринге — осознанно-изощренной лжи со стороны властей и неосознанной веры в иллюзию правды — существовал и развивался «Современник». Доля разрешенной правды оформлялась в новые художественные идеи. Хотя время чем дальше, тем больше добавляло к романтической наивности привкус горечи.

Впрочем, такими категориями в то время они не мыслили. Жили легко, вразлет, с верой, которая, как позже выяснится, их же и уберегла. Свои сумасшедшие вечера после спектаклей, когда не было денег на ВТО, обычно заканчивали в коммуналке у Волчек и Евстигнеева, где счастливая пара снимала комнату. Никого не смущало спать вповалку на супружеском ложе и возле него, с азартом захватывали места получше.

Однажды в предрассветных сумерках Волчек встала, чтобы пробраться в туалет. Она споткнулась о чье-то тело и упала на другое. «Тело» издало звук, зашевелилось, но, посопев, затихло. Это был начинающий чешский кинематографист Милош Форман, попавший в компанию безумных современниковцев, как и Олби, и Миллер, и многие, многие другие в конце 50-х — начале 60-х годов. Но все это спрессовалось в один плотный отрезок времени, который возможно теперь повторить разве что на экране.

1961 {МОСКВА. «СОВРЕМЕННИК»}

На маленькой тахте — мужчина и женщина. Между ними раскрытый патефон, вертится пластинка. Голос сладкого тенора выводит: «Скажите, почему нас с вами разлучили…»

— Мужчине надо то носки покупать, то мясо, то четвертинку. Вот скажите, что такое любовь? — кокетливо вздыхает женщина.

— Неизвестно, — равнодушно отвечает мужчина.

— Любовь… это электрический ток.

— Очень может быть.

— Не может быть, а точно. У тебя когда отпуск кончается?

Спектакль «Пять вечеров» стал для Галины Волчек первым испытательным полигоном, где она попробовала себя в качестве режиссера. Причем произошло это как будто бы случайно. В 1959 году пьесу Александра Володина репетировал сам Ефремов, который по одному ему ведомым тактическим соображениям приглашал на репетиции в то время руководившего МХАТом Михаила Кедрова.

ЛИЛИЯ ТОЛМАЧЕВА, исполнительница роли Тамары — женщины, похоронившей себя в отсутствии любви: — Ефремов нам говорил одно, Кедров — другое, и с его мнением тоже нельзя было не считаться. Хотя, когда он уходил, Ефремов требовал, чтобы мы не обращали внимания на вмешательство большого мхатовского начальства. Тот возвращался, и ужас возвращался с ним. Я, вслед за своей героиней, готова была себя закопать на сцене.