Галлия и Франция. Письма из Санкт-Петербурга

Прежде всего, это потребность улучшить положение подневольных людей в городе, выраженная в виде скром­ного требования о предоставлении независимости; скрепленное клятвой соглашение между господином и подневольными людьми;

добросовестное исполнение этого договора обеими сто­ронами;

забвение сеньором взятого на себя обязательства и нару­шение им клятвы;

ответное действие народа, сопровождаемое всеми пре­ступлениями черни, какие оно может за собой повлечь.

Такова революция в двенадцатом веке.

По прошествии шести столетий вся нация целиком испытывает те же потребности, какие тогда испытывал город. Но нация хочет чего-то большего, чем предостав­ление независимости: она хочет свободы, и требование свободы выставляет уже не горстка горожан, а огромный народ.

Этот народ голосом своих представителей скромно требует свободы; высшие сословия государства высмеи­вают это требование, представителей народа изгоняют из предоставленного им зала совещаний, и они собираются в Зале для игры в мяч;

учреждение Национального собрания;

составление текста договора, устанавливающего права народа и ограничивающего королевскую власть; добровольное принятие этого договора Людовиком XVI; клятва верности Конституции 1791 года;

нарушение королевской властью взятого на себя обяза­тельства и забвение ею клятвы, добросовестно исполняе­мой народом;

ответное действие народа, который 21 января 1793 года воздвигает на площади Революции эшафот; смерть Людо­вика XVI, предателя и клятвопреступника.

Такова революция в восемнадцатом веке.

Тем не менее видно, что при всем сходстве поступа­тельного движения этой революции с тем, как развива­лась революция двенадцатого века, она отличается куда большими масштабами. Это уже не взбунтовавшийся город, а восставшая нация; это уже не епископ, которого убивают несколько горожан, а король, которого судит весь народ и казнит палач.

Лишь спустя шестнадцать лет после смерти епископа Годри, то есть в 1128 году, жители Лана добиваются если и не утверждения своей коммуны, ибо само слово «ком­муна» вычеркнуто из текста нового договора как ужас­ное и отвратительное, то хотя бы установле­ния мира.[242] В этот промежуток времени королевская власть отплатила им кровавым возмездием. Все горо­жане, захваченные с оружием в руках, были без права выкупа или помилования приговорены к повешению, а их мертвые тела, оставленные без погребения, стали добычей собак и хищных птиц.[243]

Этим мирным договором устанавливались на основе прежней хартии муниципальная судебная власть и твер­дая сумма налогов. Договор предусматривал также про­щение прежних правонарушений и позволение изгнан­никам вернуться в город, однако это прощение не распространялось на тринадцать горожан: Фулька, сына Бомара; Рауля Кабрисьона; Анселя, зятя Лебера; Эмона, вассала Лебера; Пайена Сейля; Робера; Реми Бю; Менара Дрея; Рембо из Суассона; Пайена Остелупа; Анселя Катр-Мена; Рауля Гастина и Жана Мольрена.[244]

Таковы незнакомые имена этих первых жертв борьбы за народное дело, изгнанных в двенадцатом веке и откры­вающих длинный проскрипционный список, перечень на тысячу страниц, каждая из которых исписана сверху донизу, а последняя завершается сделанной лишь вчера и еще не высохшей записью с именами Проспера и Жанна.

И пусть никто не обманывается: хотя между самоот­верженностью одних и наказанием других пролегают семь столетий, действовать этих людей заставляет одно и то же убеждение, а подавляет их одна и та же власть.

Ведь все монархи понимают свободу одинаково: «ко­роль лишь тогда уступает, когда народ у него вырывает»*.

Вернемся, однако, к Людовику Толстому, который победил сеньоров и оказался побежден коммунами.

К тому времени, когда происходили описанные собы­тия, ему шел пятьдесят девятый год и король, давно уже испытывая муки от необычайной тучности, которой он был обязан своим прозвищем, и устав от военных похо­дов, хотя все еще оставался молод сердцем, тверд волей и одержим жаждой деятельности, был вынужден сдержи­вать себя, страдая от своей немощности и беспрестанно повторяя: «Увы! Увы! До чего же жалкая у человека  натура! Знать и мочь одновременно ему почти никогда не дозволено».

Почувствовав приближение конца, он пожелал прича­ститься и исповедаться в присутствии всех и во всеуслы­шание. Так что двери его спальни оставались открытыми, и войти туда мог каждый.

Когда же все собрались, он подозвал к себе своего сына Людовика, сложил с себя в его пользу полномочия по управлению государством, которое, по его призна­нию, управлялось во грехе, вручил сыну[245] королевский перстень и обязал его дать клятвенное обещание защи­щать Церковь Господню, бедняков и сирот, уважать права каждого и никого не держать при дворе в качестве плен­ника. Затем, когда сын принес клятву, король собрал все свои силы и громким голосом произнес символ веры: