Галлия и Франция. Письма из Санкт-Петербурга

Но, по мере того, как иссякало полученное от народа золото, исчезала и память о клятвенном обещании. Сто­ило епископу вновь оказаться без денег, как он решил, что ничего и не обещал. Тем не менее, поскольку он не осмелился ввести новые налоги, а пополнять денежные сундуки было необходимо, служитель Божий сделался фальшивомонетчиком.

«Чеканщики монет, — пишет автор, у которого мы почерпнули эти сведения, — подделывали их до такой степени, что из-за этой уловки множество людей были доведены до крайней нужды. И в самом деле, монеты изго­товлялись из самой дешевой меди, но, благодаря добавлению особых примесей, они блестели, по крайней мере короткое время, ярче серебра, так что — о горе! — невежественное простонародье впадало в заблуждение и отдавало за эти монеты самые ценные свои товары, получая взамен лишь подделки из самого дешевого металла».[238]

Но как только простолюдины узнали об этом мошен­ничестве, они перестали принимать серебряные монеты, не потерев предварительно их краешек о песчаник; так что вскоре епископу пришлось прибегнуть к новым сред­ствам.

Ему показалось, что самый короткий и самый надеж­ный из них состоит в том, чтобы отнять у города предо­ставленные ему вольности и вернуть горожан в положе­ние крепостных, уплачивающих подать по усмотрению своего господина. И потому он собрал свой совет, на котором было решено уговорить короля приехать в город Лан на великопостные богослужения и, воспользова­вшись его присутствием, в канун Святой пятницы оспо­рить и уничтожить дарованные горожанам свободы.

В условленное время король прибыл. Горожане, подо­зревая, что его присутствие поможет подготовить какой-нибудь заговор против них, предложили ему четыреста фунтов серебра, чтобы снискать его благосклонность; однако епископ и вельможи обязались отсчитать ему семьсот фунтов, если он согласится поддержать их жела­ние забрать назад свое слово. Людовик Толстый отдал предпочтение тем, кто предложил ему больше[239], и в ука­занный день прибыл в ратушу, где его уже ждали собра­вшиеся там горожане. Годри, пользуясь своей епископ­ской властью, освободил его от принятой им клятвы, освободил себя от собственной присяги, и оба они за­явили горожанам, что коммуна в Лане упразднена. В обстановке всеобщей растерянности не раздалось ни единого возгласа возмущения. Тем не менее король, понимая, что он позволил себе нарушить все божеские и человеческие законы, не решился в ту ночь спать где-либо вне епископского дворца, а на следующий день, на рассвете, вместе со своей свитой покинул город, причем с такой поспешностью, что не стал даже дожидаться выплаты семисот фунтов серебра, удовлетворившись обе­щанием епископа выплатить их.

Сердца горожан были полны изумления, но в то же время и ярости. Закрылись лавки, кабатчики и хозяева постоялых дворов не выставляли больше никаких това­ров; должностные лица перестали выполнять свои обя­занности, и город приобрел тот характерный безрадост­ный и суровый облик, отпечаток которого уже в наши дни, у нас на глазах, носили города в канун гражданских волнений, в те сумрачные часы, какие предшествуют народному революционному взрыву.

Особую торжественность картине придавал тот день, когда все это происходило: была Страстная пятница, и души этих людей, ставших смертельными врагами, «гото­вились — с одной стороны посредством человекоубийства, а с другой посредством клятвопреступления — вкусить тело и кровь Господа нашего Иисуса Христа»[240].

Весь этот день группы горожан, пока еще без оружия и негромко разговаривая, расхаживали по городу, ска­пливались на площадях, расходились при возникновении малейшего шума, который мог свидетельствовать о при­ближении вооруженного отряда, и тотчас же собирались в другом месте, словно облака, которые ветер гонит в противоположные стороны и которые предвещают бурю. По слухам, сорок решительных людей дали страшную клятву, нарушение которой должно было лишить их вся­кой надежды на вечную жизнь, — клятву убить епископа и всех тех его людей, какие попадут к ним в руки. Епи­скоп каким-то образом узнал про этот заговор и не осме­лился выйти из своего дворца и отправиться к заутрене.