Галлия и Франция. Письма из Санкт-Петербурга

Тем не менее на следующий день, а это была Страст­ная суббота, он приказал своим слугам и нескольким солдатам спрятать под одежды мечи и идти позади него, ибо ему следовало участвовать в крестном ходе. На цере­монию вышли все горожане, и епископ видел позади себя, отделенное от него всего лишь несколькими слу­гами, на которых он не слишком полагался, все населе­ние города, только что преданное им, и каждый взгляд из этой толпы посылал ему упрек, под каждой одеждой в ней скрывалось сердце врага. Вскоре возникла неболь­шая суматоха, как это всегда случается в больших люд­ских толпах, и сразу же один из заговорщиков, подумав, что настал час совершить намеченное убийство, вышел из-под темного и низкого свода и несколько раз громко крикнул: «Коммуна! Коммуна!» Однако его призыв остался без ответа, ибо эти люди, пылавшие местью, но богобоязненные даже в своей мести, не хотели совершать ее в тот момент, когда их епископ, каким бы виновным он ни был в их глазах, исполнял священнические обя­занности, отвечающие его епископской должности. Так что он без всяких происшествий вернулся в свой дворец, и спесь его только усилилась. Народ в ту эпоху напоми­нал одного их тех прирученных молодых львов, которые еще не вкусили крови и не знают, что такое сила и ярость.

Но все же, едва вернувшись к себе, епископ вызвал из принадлежавших ему владений многочисленный отряд крестьян, вооружил их и одним из них приказал защи­щать церковь, а другим — охранять его дворец.

Город приходил во все большее волнение, как если бы под ним все сильнее тряслась земля. Многие горожане отваживались выйти на улицы, взяв в руки какое-нибудь оружие вроде меча или секиры. Самые робкие держались в стороне от их пути и делали вид, что незнакомы с ними, однако другие, похрабрее, жестами подбадривали их, глядя на них из своих верхних окон, а вскоре, спу­стившись, сами с оружием в руках выходили из дома, останавливались, когда мимо них проезжал какой-нибудь сеньор, спешивший в епископский дворец, оглядывали его с головы до ног и, не осмеливаясь еще напасть на него, позволяли ему следовать своей дорогой; затем эти кучки вооруженных людей объединялись, образовывали отряд, удивлялись, что их оказалось так много, и дикими смешками встречали новые подкрепления, прибывавшие каждую минуту.

Пока все это происходило за стенами дворца, внутри него епископ обсуждал с архидиаконом Готье, какие суммы взыскать с горожан, ибо, в злую насмешку, прелат пожелал, чтобы каждый горожанин заплатил ему за упразднение коммуны ту же сумму, какая была заплачена им за ее учреждение. Время от времени какой-то рокот, глухой, словно дальний гром, доходил до слуха двух этих клятвопреступников; и тогда они поднимали голову, минуту прислушивались, не понимая, отчего возникает этот шум, и тотчас, как только он прекращался, снова принимались за подсчеты задуманного ими побора. Вне­запно у самых стен епископского дворца вспыхнуло сильное волнение и до епископа донеслись крики: «Ком­муна! Коммуна!»; он открыл окно и увидел, что все при­легающие улицы заполнены горожанами, вооруженными секирами, обоюдоострыми мечами, луками и топорами; но и мятежники увидели его: они разразились страш­ными проклятиями и выпустили целую тучу стрел, несколько из которых ударили всего в двух-трех шагах от него. Он тотчас закрыл окно и, повернувшись, увидел перед собой одного из своих вельмож по имени Адон, видама, человека с пылкой речью и пылким сердцем: видя, что в городе начался бунт, он явился к епископу, чтобы получить от него распоряжения и сообщить ему, что уже двое из его вельмож пали мертвыми, а именно дворянин Гвинимар и некто Ренье, родственник аббата Гвиберта, историка великих событий, о каких мы сейчас рассказываем. Прелат, который, как уже говорилось, был человек храбрый, привычный к оружию и к войне, отдал приказы о необходимых приготовлениях, вооружился и вместе со своими солдатами отправился к внешним сте­нам дворца.