Гамлет

Не обратили внимания шекспировские комментаторы и на другую параллель из римской истории, связанную с родом все тех же Горациев. В 449 г. до н. э. патриций Марк Гораций вступился за честь плебеев, в результате чего пал диктатор, узурпировавший власть в Риме. Поводом послужил иск диктатора к зажиточному плебею: диктатор отсудил у того дочь, объявив, что она дочь не своих родителей, а его рабыни. На глазах у римлян отец убил дочь, плебеи во второй раз в римской истории ушли из города. Марк Гораций с Луцием Валерием встали на сторону плебеев и свергли диктатора.

Диктатора звали Аппий Клавдий. И происходил он из того же рода, что и император Клавдий, живший полтысячелетия спустя. (Кстати, из рода Клавдиев пошел и плебейский род Марцеллов, так что имя одного из стражников, охраняющих Клавдия, можно тоже объяснить через историю Древнего Рима.)

Вот тот историко-культурный фон, на котором Шекспир предъявляет нам своего Горацио, героя только-только начинающегося новейшего времени.

В том и другом римском сюжете поворотным событием становится убийство девы. В начале европейской истории один Гораций убивает сестру и утверждает приоритет служения государству перед служением человеку. А через два века другой вступается за честь девы и дарует гражданские права половине римского населения.

И еще через тысячу лет их потомок причудливым образом совместит в себе черты обоих, столь непохожих Горациев, и по приказу короля отправится к «зловещему дереву», чтобы проводить в объятия «мутной смерти» невесту своего друга.

И в этом контексте фраза Горацио «Я более римлянин, чем датчанин!..» говорит о многом.

Еще загадки

Традиционное шекспироведение вынуждено изобретать свои собственные мотивировки поведения шекспировских героев. И коль скоро эти мотивировки не опираются на логику текста, они, как правило, просто наивны. Скажем, по Доверу Уилсону, Гамлет приходит в ярость, видя, как актеры предваряют «Мышеловку» пантомимой, но, к счастью, король ничего не понимает, ибо смотрит в другую сторону.

Во-первых, это Офелия, судя по ее реплике, не понимает, «что показывают». А король пока ничем себя не выдает, он смотрит пантомиму молча и, надо полагать, очень внимательно.

Во-вторых, если Гамлет и издевается над бессмысленными пантомимами, то ведь именно что над бессмысленными. И совершенно не факт, что у Шекспира пантомим и интермедий не было (их просто нет в дошедших до нас текстах шекспировских пьес, но ведь Шекспир-драматург писал для Шекспира-режиссера и не был заинтересован в письменном и печатном тиражировании своих секретов).

В-третьих, если б Клавдий схватился за сердце уже при виде пантомимы отравления Гонзаго, Гамлет рукоплескал бы актерам, ведь это означало, что отравитель признался сразу.

Однако Клавдий выдерживает пантомиму. И только вербальный текст, тот текст, что накануне вписан в пьесу самим Гамлетом, его переворачивает. Клавдия (и это важно Шекспиру) пробивает именно слово — пусть и полуграфоманское, но слово.

Игорь Шайтанов пишет, что монолог Гертруды в моем переводе — свидетельство простодушия королевы, «доходящего до идиотизма». Защищая традицию, мой оппонент традиционно забывает, что перед нами совсем не та Гертруда, которую мы видели в первых сценах трагедии.

После объяснения с сыном королева знает, что Клавдий — убийца ее мужа. И она говорит Гамлету, что не донесет на сына, ибо слово создается дыханием, дыханье — жизнью, но жизни-то в ней и нет, чтобы повторить услышанное. Иными словами, раскрыв матери глаза на Клавдия, сын нравственно ее убил, ведь Гертруда поняла, что она сама подписала мужу смертный приговор, когда пошла на интрижку с его братом. Но именно она посылает «пиратов» освободить сосланного сына.

Ставя «Мышеловку», принц пожалел свою мать и инвертировал последовательность событий. В пьесе Гамлета Луциан соблазняет вдову убитого им дяди. Однако в пьесе Шекспира все было иначе: Клавдий сначала соблазнил королеву, а после уже отравил ее мужа. Вот что Гамлету говорит тень его отца: