Гамлет

Переработанный Шекспиром сюжет известен по латинской «Истории Дании» датского хрониста XII века Саксона Грамматика, опубликованной в 1514 г. События, о которых в ней повествуется, относятся к языческим временам, то есть произошли до середины IX века.

Прототип Гамлета — ютландский юноша Áмлет, желающий отомстить своему дяде Фенгону, брату и соправителю Горвендила, отца Амлета. Фенгон убил Горвендила, чтобы стать единоличным правителем Ютландии (при этом он женился на Геруте, дочери короля Дании Рёрика и матери Амлета). После гибели своего отца принц притворяется сумасшедшим. Фенгон в его сумасшествие не верит и подсылает к Амлету красавицу-деву, которая, впрочем, переходит на сторону принца. Тогда Фенгон отправляет своего человека в покои Геруты подслушать беседу матери с сыном. Амлет убивает соглядатая, а после упреками пробуждает совесть матери. Фенгон высылает Амлета в Англию. В поездке юношу сопровождают двое придворных, везущих приказ его убить. Амлет выкрадывает послание Фенгона, заменяет свое имя именами своих спутников и вписывает прошение женить его на дочери английского короля. Вернувшись, Амлет попадает на годовщину собственной мнимой смерти и расправляется с дядей.

Источником шекспировской пьесы послужил так называемый «Пра-Гамлет», шедший в Лондоне в конце 1580-х — начале 1590-х. Автором его был, как предполагают, или Томас Кид (1558–1594 гг.), или сам молодой Шекспир. Однако еще в 1576 г. французский писатель Франсуа Бельфоре пересказал хронику Саксона Грамматика об Амлете в пятом томе своих «Трагических историй».

Предлагаемый читателю перевод (двадцать третий русский перевод «Гамлета», считая с выполненного А. П. Сумароковым в 1748 г.) сделан мною по тексту Первого фолио, но в некоторых случаях с учетом Второго кварто.

Логика моего перевода несколько отличается от той, которой традиционно следовали переводчики и шекспироведы. Главным образом это касается Горацио, «лучшего друга» Гамлета. По Первому фолио взят эпизод, в котором уже пошедший на службу к королю Горацио приходят к королеве с доносом на Офелию. Сцена, в которой Горацио (а не анонимный Придворный) предупреждает короля о начавшемся восстании Лаэрта (и тем дает Клавдию шанс сохранить жизнь и корону), взята также по Первому фолио. При такой редакции, как мне представляется, становится более очевидна пропасть, разделяющая Гамлета и его «лучшего друга». (См. статью «“Гамлет”. Поэтика загадок» в настоящем издании.)

В комментарии, как правило, дается сокращенный в сравнении со статьей вариант толкования текста.

Ремарки в моем тексте повторяют ныне принятые в английской или русской традиции. Исключения — ремарка, в которой я попытался реконструировать недошедшую интермедию, и очевидно некогда выпавшая в типографии ремарка: «Уходит, за ней Горацио». (Горацио здесь и впрямь должен был уйти со сцены.)

Первая публикация «Гамлета» со списком действующих лиц появилась только в издании 1709 г. (под редакцией Роу).

Этот список, начинающийся с имени Клавдия, сегодня выглядит довольно странно, поэтому он составлен мною заново. В списке тридцать говорящих персонажей (плюс восставшие датчане, которые подают свои голоса из-за кулис).

Во времена Шекспира не считалось зазорным сравнивать нечто живое и правильное с работой хорошо отлаженного механизма. Вопреки распространенному мнению об «условности» шекспировского театра, смею заверить, что в «Гамлете» каждая строка пригнана к другой, как шестерни в башенных часах. И, как в часовом механизме, одна шестеренка поворачивает другую. Этот же принцип органического единства относится к паутине реминисценций и самореминисценций, а также к тончайшей системе всякого рода смысловых мостиков, помогающих читателю разобраться в том, что происходит на сцене и что этому предшествовало.

Шекспировский текст устроен так, что одна ничем не примечательная деталь в столкновении с другой, казалось бы, столь же ничтожной, высекает молнию смысла, на миг освещающую скрытые от зрительских глаз истинные обстоятельства и мотивировки. (Не берусь судить, сколь глубоко мог воспринять такой способ сценического повествования зритель «Глобуса», но поэты пишут не для публики, а прежде всего для себя, если же поэт гениален, то и для вечности). В этом и заключен секрет мнимых шекспировских «противоречий», о которых так любят рассуждать и дидактическое шекспироведение, и оппонирующие ему скептики.

х х х

Еще раз оговорюсь: меня менее всего интересуют те трактовки и интерпретации, которые не следуют из текста, но привносятся, чтобы как-то связать концы с концами. Я исхожу из того, что в контексте европейской культуры шекспировский текст самодостаточен, и дело исследователя состоит только в том, чтобы выявить этот контекст. (При таком подходе, скажем, миф о болезненной рефлексии и странной нерешительности Датского принца можно сдать в архив читательских заблуждений.)