Ган Исландец

Кто не стоялъ сотни разъ въ дождливую ночь подъ окномъ, едва освщенномъ во мрак? Кто не ходилъ взадъ и впередъ передъ дверью, кто радостно не блуждалъ вокругъ дома? Кто поспшно не сворачивалъ съ дороги, чтобы слдовать вечеромъ по извилинамъ глухой улицы за разввающимся платьемъ, за блымъ покрываломъ, нечаянно примченнымъ въ тни? Кому неизвстны эти волненія, тотъ никогда не любилъ.

Глядя на отдаленный Мункгольмскій маякъ, Орденеръ погрузился въ задумчивость. Печальное, ироническое довольство смнило въ немъ первый восторгъ; тысячи разнообразныхъ ощущеній столпились въ его взволнованной груди.

— Да, — говорилъ онъ себ: — долгій, томительный путь долженъ совершить человкъ, чтобы наконецъ примтить точку счастія въ безпредльной ночи… Она тамъ!.. Спитъ, мечтаетъ, быть можетъ думаетъ обо мн… Но кто повдаетъ ей, что ея печальный, одинокій Орденеръ стоитъ теперь во мрак на краю бездны?.. Ея Орденеръ, который иметъ отъ нея только локонъ на груди и неясный свтъ огня на горизонт!..

Взглянувъ на красноватый отблескъ костра, разведеннаго въ башн, отблескъ, пробивавшійся наружу черезъ трещины въ стн, онъ продолжалъ:

— Кто знаетъ, можетъ быть она равнодушно смотритъ изъ окна своей тюрьмы на отдаленное пламя этого очага…

Вдругъ громкій крикъ и продолжительный взрывъ хохота послышались ему, какъ бы выходя изъ пропасти, лежащей у его ногъ; онъ поспшно обернулся и примтилъ, что внутренность башни опустла.

Безпокоясь за старика, онъ поспшилъ спуститься, но едва усплъ пройти нсколько ступеней лстницы, какъ слуха его коснулся глухой шумъ, подобный тому, который производитъ тяжелое тло, брошенное въ воду.

XXIV

Солнце садилось. Горизонтальные лучи его отбрасывали на шерстяную симару Шумахера и креповое платье Этели черную тнь ршетчатаго окна.

Оба сидли у высокаго стрльчатаго окна, старикъ въ большомъ готическомъ кресл, молодая двушка на табурет у его ногъ. Узникъ, казалось, погруженъ былъ въ мечты, принявъ свое любимое меланхолическое положеніе. Его высокій, изрытый глубокими морщинами лобъ опущенъ былъ на руки, лица не было видно, сдая борода въ безпорядк лежала на груди.

— Батюшка, — промолвила Этель, стараясь всячески разсять старца: — сегодня ночью я видла счастливый сонъ… Посмотрите, батюшка, какое прекрасное небо.

— Я вижу небо, — отвчалъ Шумахеръ: — только сквозь ршетку моей тюрьмы, подобно тому какъ вижу твою будущность, Этель, сквозь мои бдствія.

Голова его, на мгновенье поднявшаяся, снова упала на руки. Оба замолчали.

— Батюшка, — продолжала робко молодая двушка минуту спустя: — вы думаете о господин Орденер?

— Орденеръ? — повторилъ старикъ, какъ бы припоминая о комъ ему говорятъ. — А! я знаю о комъ ты говоришь. Ну что же?

— Какъ вы думаете, батюшка, скоро онъ вернется? Онъ уже давно ухалъ. Ужъ четвертый день…

Старикъ печально покачалъ головой.

— Я полагаю, что когда мы насчитаемъ четвертый годъ его отсутствія, то и тогда его возвращеніе будетъ столь же близко какъ теперь.

Этель поблднла.

— Боже мой! Неужели вы думаете, что онъ не вернется?

Шумахеръ не отвчалъ. Молодая двушка повторила вопросъ тревожнымъ, умоляющимъ тономъ.

— Разв онъ общалъ возвратиться? — раздражительно освдомился узникъ.

— Да, батюшка, общалъ! — смущенно отвтила Этель.

— И ты разсчитываешь на его возвращеніе? Разв онъ не человкъ? Я врю, что ястребъ можетъ вернуться къ трупу, но не врю, что весна вернется въ конц года.

Этель, видя, что отецъ ея снова впалъ въ меланхолическое настроеніе духа, успокоилась. Ея двственное, дтское сердце горячо опровергало мрачныя мудрствованія старца.

— Батюшка, — сказала она съ твердостью: — господинъ Орденеръ возвратится, онъ не похожъ на другихъ людей.

— Ты думаешь, молодая двушка?

— Вы сами знаете это, батюшка.

— Я ничего не знаю, — сказалъ старикъ. — Я слышалъ человческія слова, возвщавшія дянія Божіи.

Помолчавъ, онъ добавилъ съ горькой улыбкой.

— Я размышлялъ объ этомъ и вижу, что все это слишкомъ прекрасно, чтобы быть достоврнымъ.

— А я, батюшка, увровала, именно потому, что это прекрасно.

— О! Молодая двушка, если бы ты была той, которой должна была бы быть, графиней Тонсбергъ и княгиней Воллинъ, окруженной цлымъ дворомъ красивыхъ предателей и разсчетливыхъ обожателей, такая доврчивость подвергла бы тебя страшной опасности.

— Батюшка, это не доврчивость, это вра.

— Легко замтить, Этель, что въ твоихъ жилахъ течетъ кровь француженки.

Эта мысль непримтно навела старика на воспоминанія; онъ продолжалъ снисходительнымъ тономъ:

— Т, которые свергнули отца своего ниже той ступени, откуда онъ возвысился, не могутъ, однако, отнять у тебя право считаться дочерью Шарлотты, принцессы Тарентской; ты носишь имя одной изъ твоихъ прабабокъ, Адели или Эдели, графини Фландрской.

Этель думала совсмъ о другомъ.

— Батюшка, вы обижаете благороднаго Орденера.

— Благороднаго, дочь моя!.. Какой смыслъ придаешь ты этому слову? Я длалъ благородными самыхъ подлыхъ людей.

— Я не хочу сказать, что онъ благороденъ отъ благородства, которымъ награждаютъ.

— Разв ты знаешь, что онъ потомокъ какого нибудь ярлы или герзы [21]?