Ганя

— Ничего, ничего. Возвратимся к моей теореме. Итак, ты, господин плакса, и вы, госпожа хохотунья, обвенчались. И вот что происходит: он начинает реветь, вы начинаете хохотать; друг друга вы не понимаете никогда, не сходитесь никогда, расходитесь постоянно, — вот так подходящая пара! О, со мной дело другого рода! Мы просто смеялись бы всю нашу жизнь и конец!

— Что вы говорите! — попробовала было воспротивиться Ганя, но и сама засмеялась вместе с Селимом.

А мне смеяться не было ни малейшей охоты. Селим и не знал, какой вред наносит мне, вселяя в Ганю убеждение в разнице её характера и моего. Я был страшно зол и потому сказал Селиму не без ехидства:

— Странные у тебя воззрения, и они тем более удивляют меня, что, по моим наблюдениям, ты имеешь склонность к особам меланхолического темперамента.

— Я? — спросил он с неподдельным изумлением.

— Да, ты. Вспомни одно окошечко, несколько фуксий на окошечке и личико, выглядывающее из-за фуксий. Даю тебе слово, что более меланхолического лица я не видал.

Ганя захлопала в ладоши и закричала, заливаясь смехом:

— Ого, тут что-то открываются новые тайны!.. Отлично, пан Селим, отлично!

Я думал, что Селим смешается и замолкнет, но он только сказал:

— Генрик!

— Что?

— А ты знаешь, что делают с теми, у которых языки чересчур длинны?

Тут уже мы засмеялись все втроём.

Но Ганя начала приставать к нему, чтоб он хоть назвал имя свой возлюбленной. Селим, не долго думая, брякнул: «Юзя», но, как потом оказалось, дорого заплатил за свою откровенность. Ганя потом не давала ему покоя до самой ночи.

— Хороша ваша Юзя? — спрашивала она.

— Так себе.

— Какие у неё волосы, глаза?

— Красивые, но не такие, какие мне больше всего нравятся.

— А вам какие нравятся?

— Волосы светлые, а глаза, если позволите, голубые, — такие, в которые я гляжу теперь.

— О, пан Селим!

И Ганя нахмурилась, а Селим сложил руки и заговорил своим удивительным голосом, в котором звучали такие ноты, против которых никто не мог бы устоять:

— Панна Ганна! Вы гневаетесь? Чем провинился перед вами бедный татарчонок? Ну, не гневайтесь! ну, улыбнитесь!

По мере того, как Ганя смотрела на него, облачко, покрывающее её чело, всё таяло и таяло. Селим просто очаровывал её. Кончики её губ начали дрожать, глаза прояснились, на лицо выступил румянец и наконец она мягко ответила:

— Хорошо, я не буду сердиться, но только будьте приличны.

— Буду, — клянусь Магометом, буду!

— А вы очень любите своего Магомета?

— Как дворовые собаки нищего.

И они оба опять рассмеялись.

— Ну, а теперь скажите мне, — снова завела Ганя прерванный разговор, — в кого влюблён пан Генрик? Я спрашивала его, но он не хотел мне ответить.

— Генрик?.. Знаете что (тут Селим посмотрел на меня искоса) он ещё ни в кого не влюблён, но будет влюблён, и скоро. О, я отлично знаю, в кого! И будь я на его месте…

— И будь вы на его месте?.. — переспросила Ганя, стараясь скрыть своё замешательство.

— Я сделал бы то же самое. Но впрочем… подождите… может быть он уж и любит.

— Нет, пожалуйста, Селим, оставь свои глупости!

— Мальчик ты мой хороший! — и Селим крепко обнял меня. — Ах, если б вы знали, какой он хороший!

— О, я знаю! — ответила Ганя. — Я помню, чем он был для меня после смерти дедушки…

Лёгкая тень пробежала между нами.

— Я говорю вам, — вновь начал Селим, желая обратить разговор на другую тему, — я говорю вам, что после экзамена Главной Школы мы напились вместе с нашим учителем…

— Напились?

— Да. О, это такой обычай, который нарушать нельзя. И вот, когда мы напились, то я, — а я человек шальной, — провозгласил тост за ваше здоровье, Как видите, я сделал глупость, но Генрик как вскочит: как, говорит, ты смеешь упоминать имя Гани в таком месте? А место было неподходящее — винный погребок. И мы чуть-чуть не подрались. Но он не даст вас в обиду, — что нет, то нет.

Ганя протянула мне руку.

— Пан Генрик, какой вы добрый!

— Ну, хорошо, — ответил я, растроганный словами Селима, — но скажи, Ганя, а Селим разве не достоин уважения, если сам рассказывает такие вещи?

— О, какое мужество! — смеясь ответил Селим.

— Да, да! — заметила Ганя, — вы оба стоите друг друга и нам всем вместе будет хорошо.

— А вы будете нашей царицей! — воскликнул Селим.

— Господа! Ганя! идите чай пить! — раздался с садового балкона голос madame д'Ив.

Мы пришли к чаю все трое в самом отличнейшем расположении духа. Стол был поставлен по середине балкона, свечи, ограждённые стеклянными колпаками, светились мерцающим светом, ночные бабочки целым роем кружились под белою скатертью, листья дикого винограда еле слышно шептались под дуновением лёгкого ветерка, а из-за тополей выплывала золотая луна. Последний наш разговор и меня, и Ганю, и Селима настроил на удивительно мягкий и приязненный лад. Тихий и мягкий вечер благотворно повлиял и на старших. Лица отца и ксёндза Людвика прояснились, как погожее небо.

После чая madame д'Ив начала раскладывать пасьянс, а отец пришёл в самое отличное расположение духа и начал рассказывать о старых временах, что у него служило самым лучшим знаком.