Ганя

Но, очевидно, и Ганя думала о том, потому что после обеда она поцеловала руку у отца и спросила:

— Могу я не ехать в Устшицу?

«Ах, какая негодница, какая негодница эта милая Ганя!» — подумал я в глубине души.

Но отец (он был немного глух) сразу не расслышал, поцеловал девочку в лоб и переспросил:

— Чего ты хочешь, милая?

— У меня к вам просьба.

— Какая?

— Можно мне не ехать в Устшицу?

— Отчего?.. Разве ты больна?

Если Ганя скажет, что больна, снова подумал я, то всё пропало, тем более что отец в хорошем расположении духа.

Но Ганя не лгала никогда, даже в самых невинных вещах, и поэтому, вместо того чтоб отговориться головною болью, ответила:

— Нет, я здорова, но мне что-то не хочется.

— Ну, тогда поедем. Нужно, чтоб и ты ехала.

Ганя присела и, не сказав ни слова больше, ушла. Что касается меня, то я был обрадован до глубины души, и если бы можно было, то с каким бы удовольствием показал Гане нос!

Через минуту, когда мы остались с отцом наедине, я всё-таки спросил его, зачем он приказал ей ехать.

— Я хочу, чтоб соседи привыкли видеть в ней члена нашего дома. Ганя до некоторой степени представляет твою мать. Понимаешь?

Я не только понимал, но мне хотелось расцеловать доброго отца.

Выехать мы должны были в пять часов. Ганя и madame д'Ив одевались наверху, а я приказал заложить лёгкий двухместный шарабан, потому что сам намеревался ехать верхом. До Устшицы было полторы мили, — при хорошей погоде это очень приятная прогулка. Когда Ганя сошла сверху, — одетая, правда, в чёрное платье, но старательно и даже щёгольски (таково было желание отца), — я не мог оторвать от неё глаз. Она казалась такою прелестною, что я тотчас же почувствовал, как смягчается моё сердце, а упрямство и искусственная холодность улетают куда-то за тридевять земель. Но царица моя прошла мимо меня почти по-царски, даже не взглянув на меня, хотя и я также принарядился, как умел. Говоря к слову, она была немного сердита, потому что действительно ей не хотелось ехать, — не потому, чтобы сделать это мне на зло, а по другим, гораздо более важным соображениям, как я убедился впоследствии.

Ровно в пять часов я сел на свою лошадь, дамы поместились в шарабане, и мы двинулись в путь. Всю дорогу я держался по стороне Гани, желая всеми правдами и неправдами обратить на себя её внимание. Действительно, один раз она посмотрела на меня, когда моя лошадь взвилась на дыбы, смерила меня взглядом с головы до ног и даже, кажется, улыбнулась, что преисполнило меня радостью, но затем тотчас же повернулась к madame д'Ив и завела с ней такой разговор, в который я никаким образом не мог вмешаться.

В Устшицах мы застали Селима. Пани Устшицкой дома не было, — был только хозяин, две гувернантки, немка и француженка, и две панны: Лёля, ровесница Гани, красивая и по природе кокетливая барышня, и Мариня — ещё почти девочка. Дамы, после первых приветствий, сейчас же отправились в сад за клубникой, а меня и Селима пан Устшицкий утащил к себе, чтобы похвастаться новым оружием и новыми собаками на кабанов. Я говорил уже, что пан Устшицкий был самый страстный охотник во всём околотке и, вообще, человек хороший, добрый, деятельный и богатый.

Потащил он нас к себе на псарню, не подумав ни на минуту, что может быть мы предпочитали идти в сад. Долго и терпеливо мы выслушивали его описание какой-то собаки, наконец я вспомнил, что мне необходимо сказать что-то madame д'Ив, а Селим и попросту отрезал:

— Всё это очень хорошо, собаки чудесные, но что же нам делать, коли нам больше хочется идти к дамам?

Пан Устшицкий ударил себя ладонью по животу и воскликнул:

— Вот так штука! Ну, что делать, идите, и я с вами.

Мы пошли. К сожалению, вскоре оказалось, что я напрасно так горячо стремился сюда. Ганя, которая как будто нарочно держалась вдалеке от своих подруг, не перестала игнорировать меня и может быть тоже нарочно обратила внимание на Селима, а мне пришлось занимать панну Лёлю. О чём я говорил с панной Лёлей, каким образом не нагородил ей какого-нибудь вздора и мог отвечать на её любезные вопросы, — не знаю, потому что ушами следил за разговором Гани с Селимом, а глазами — за их малейшими движениями. Селим не замечал этого, но Ганя замечала, нарочно понижала голос и кокетливо посматривала на своего собеседника, который так и таял от этого. «Подожди, Ганя, — подумал я про себя, — ты делаешь это мне на зло, и я тебя угощу тем же». И я обратился к своей даме. Я забыл сказать, что панна Лёля питала особую слабость ко мне и выказывала это чересчур уже явно. И я начал любезничать с нею, говорить комплименты и смеяться, хотя мне больше хотелось плакать, а Лёля, вся раскрасневшаяся, посматривала на меня своими влажными, тёмно-синими глазами и начала впадать в романтическое настроение.