Ганя

Что могла ответить мне бедняжка? Я показался сам себе дураком, да кроме того мне сделалось стыдно, что я фальшивил с этим невинным существом. Ева была фавориткой всего дома, — и моею в том числе, — и я не хотел больше огорчать её. Я поцеловал её, приласкал и отпустил домой. Девочка сейчас же побежала на качели, а я остался один, с тем же запасом сведений, как и прежде, но с более и более крепнущим убеждением, что объяснение между Ганей и Селимом уже наступило.

Вечером в этот же день Селим сказал мне:

— Мы не увидимся с неделю: я еду.

— Куда? — равнодушно спросил я.

— Отец приказывает мне навестить дядю в Шумной; я там и пробуду с неделю.

Я посмотрел на Ганю. Весть эта не произвела на неё никакого впечатления. Очевидно, Селим уже заранее сказал ей об этом.

Напротив, она даже улыбнулась, кокетливо посмотрела на Селима и спросила:

— А вы с удовольствием едете туда?

— Как собака на цепь! — выпалил Селим, но сейчас же опомнился, и увидав, что madame д'Ив поморщилась, прибавил:

— Извините меня за тривиальное выражение. Я дядю люблю, но мне… здесь… возле madame д'Ив… лучше.

И он бросил на madame д'Ив такой романтический взор, что все расхохотались, не исключая и самой француженки, которая, несмотря на свою обидчивость, питала к Селиму особую нежность. Однако она взяла его за ухо и с добродушной улыбкой проговорила:

— Молодой человек, я могла бы быть вашей матерью.

Селим поцеловал у неё руку и спокойствие вновь водворилось, А я тем временем думал: какая однако разница между мной и Селимом! Если б я пользовался взаимностью Гани, то только бы мечтал и смотрел в небо. Мне было бы не до шуток, а Селим смеялся, дурачился и был весел, как будто ничего не случилось. Впрочем, когда он и сиял от счастья, то и это делал весело. При самом отъезде он сказал мне:

— Знаешь, что я скажу тебе: поедем со мной!

— Не поеду. Не имею ни малейшего намерения.

Холодный тон моего ответа поразил Селима.

— Ты какой-то стал странный, — сказал он. — Я не узнаю тебя с некоторого времени, но…

— Доканчивай.

— Но влюблённым всё прощается.

— За исключением того, если становятся нам на дороге, — ответил я тоном статуи командора.

Селим проницательно посмотрел на меня и его взгляд проник до глубины моей души.

— Что ты говоришь?

— Во-первых, что я не поеду, а во-вторых, что не всё прощается.

Если бы при этом разговоре не присутствовали все наши домашние, то Селим, конечно, постарался бы разъяснить дело. Но я разъяснений не хотел, пока у меня в руках не было более ясных доказательств. Я заметил только, что последние мои слова обеспокоили Селима, а Ганю встревожили. Селим ещё оттянул время своего отъезда под разными более или менее неосновательными предлогами и потом, улучив минуту, шепнул мне тихо:

— Садись верхом и проводи меня. Мне хочется поговорить с тобой.

— В другой раз, — громко ответил я. — Сегодня мне немного нездоровится.

IX

Селим, действительно, уехал к дяде и пробыл у него не неделю, но десять дней. Печально протекли для нас эти дни в Литвинове. Ганя видимо избегала меня и смотрела на меня с тайным опасением. Правда, я не имел ни малейшего желания разговаривать с ней ни о чём, потому что гордость останавливала всякое слово, готовое сорваться с моих уст, но я не знаю, для чего Ганя устраивала так, что мы ни на минуту не оставались наедине. Видимо, она тосковала. Побледнела она и похудела сильно, а я с дрожью смотрел на её тоску и думал: нет, это не мимолётная ребяческая вспышка, а, к несчастью, глубокое и истинное чувство! Напрасно отец, ксёндз и madame д'Ив допытывались, что со мной, не болен ли я, — я отвечал отрицательно, а их заботливость раздражала меня ещё больше. Целые дни я проводил один, то на коне в поле, то в тростниках на лодке. Я жил как дикий человек и, однажды, даже провёл целую ночь в лесу у костра с ружьём и собакой. Иногда я делил время с нашим пастухом, который считался знахарем, одичал от вечного одиночества, вечно собирал зелья, исследовал их особенности и посвящал меня в тайны колдовства. Но бывали минуты, когда я, — кто бы мог поверить? — и сам скучал по Селиме.

Раз пришла мне в голову мысль навестить старого Мирзу в Хожелях. Старик, тронутый тем, что я приехал к нему для него самого, принял меня с распростёртыми объятиями. Но я приехал совсем с другою целью. Мне хотелось посмотреть в глаза портрета страшного полковника лёгкой кавалерии времён Собеского. И когда я смотрел в эти зловещие глаза, повсюду поворачивающиеся за человеком, мне на память пришли и мои деды, изображение которых висело у нас в зале, — и те такие же суровые, железные.