Ганнибал

Чтобы создать в Карфагене благоприятные условия для осуществления этого замысла, Ганнибал тайно отправил туда своего агента — тирийца Аристона, который должен был войти в контакт со сторонниками Баркидов. Однако скрыть его миссию не удалось. Враги Ганнибала добились, что Аристона вызвали в совет; там он не назвал ни одного имени, хотя и не смог удовлетворительно объяснить, зачем, собственно, приехал и почему вел беседы только с деятелями баркидской «партии». В совете начались споры; одни предлагали немедля арестовать Аристона, другие говорили, что нельзя арестовывать чужеземца, да еще тирийца, без доказательств вины. Дело решили отложить на один день; тем временем Аристон, повесив на людном месте, где обычно заседали магистраты, таблички с надписями, бежал. В надписях говорилось, что Аристон был послан не конкретно к тем или иным людям, но ко всему народу; магистраты сочли за благо донести обо всем происшедшем в Рим [Ливий, 34, 61; Апп. Сир., 8; Юстин, 31, 4, 1–3]. Как бы то ни было, результат миссии Аристона показал Ганнибалу, что рассчитывать на карфагенских друзей он пока не может.

С этим событием связано еще одно повествование Корнелия Непота [Корн. Неп., Ганниб., 8, 1–2], который рассказывает, будто Ганнибал, чтобы лучше влиять на положение дел в Карфагене, явился в Кирену. Однако это сообщение сопровождается у Непота невероятными подробностями: Ганнибал якобы вызвал к себе в Кирену своего брата Магона (умершего, как мы знаем, задолго до этого). Рассказ о дальнейшей судьбе Магона ставит под сомнение и все повествование Непота в целом. Но если даже признать, что поездка Ганнибала в Кирену состоялась, нельзя не видеть, что благоприятного результата она ему не принесла.

Неудача Аристона, по всей видимости, была одной из причин, которые заставили Антиоха III отказаться от предложения Ганнибала. Надежды на Карфаген рухнули, результаты же многолетней войны самого Ганнибала в Италии свидетельствовали против его замыслов. К тому же Антиох не мог не отдавать себе отчета в том, что Ганнибал станет завоевывать Италию для себя (или для Карфагена, что в этом случае было одно и то же) и, следовательно, в случае успеха вместо одного противника в борьбе за власть над средиземноморским миром появится другой, может быть, даже более опасный.

В 193 г. в Эфес прибыло римское посольство. Антиох III в это время воевал в Писидии, и послы, главным образом Публий Виллий, дожидаясь его, установили тесные контакты с Ганнибалом. По словам Юстина [31, 4, 4], они хотели внушить Ганнибалу миролюбивое отношение к Риму либо, если это не удастся, скомпрометировать его в глазах царя. Ливий несколько иначе объясняет поведение Виллия: он надеялся узнать, не грозит ли Риму от Ганнибала опасность. Одно, впрочем, не исключает другого. Римляне восхваляли доблести Ганнибала, и полководец часто и охотно говорил с послами [Юстин, 31, 4, 6–8]. Он, впрочем, и сам отвечал любезностью на любезность. Ливий [35, 14], Плутарх [Флам., 21] и Аппиан [Сир., 10] сохранили рассказ о том, будто в этом посольстве участвовал и Сципион; однажды Сципион спросил Ганнибала, кого тот считает величайшим полководцем. Ганнибал ответил: Александра Македонского, который с небольшим войском разгромил огромные полчища врага и проник в отдаленнейшие страны; вторым — Пирра, который первым начал устраивать воинский лагерь, а третьим — себя. «Что бы ты сказал, — продолжал Сципион, — если бы победил меня?» — «Тогда, — сказал карфагенянин, — я считал бы себя выше и Александра, и Пирра, и всех других полководцев». Современники увидели в этих словах изощренную форму лести: Ганнибал дал понять Сципиону, что самым крупным полководцем признает именно его. Аппиан сохранил еще одно чрезвычайно важное замечание Ганнибала, опущенное другими источниками. Обосновывая в беседе со Сципионом свою самооценку, Ганнибал говорил о том, что он юношей завоевал Испанию, перешел через Альпы, а в Италии, не получая помощи из Карфагена, завоевал 400 городов, внушая римлянам страх за само существование их города. Оглядываясь на пройденный путь, Ганнибал в себе ценил прежде всего достоинства полководца. Повторяя свою версию о позиции карфагенского совета, он теперь представлял себя человеком, который, по сути, сам, на свой страх и риск затеял и вел войну и которому безраздельно принадлежат ее победы и поражения.